Мерлин

Странно: когда человек все время сражается с одним врагом, он не замечает другого, злейшего. Теперь я его различил, но поздно. Беда стряслась. Война с саксами изгладится из памяти людей раньше, чем я сумею поправить нанесенный сегодня вред.

Великий Свет, мы неравны в этой битве!

Пеллеас держал меня под руку.

— Господин мой, здоровы ли вы? — Тревога в его голосе хлестну­ла меня наотмашь. — Что случилось?

Я глубоко, захлебываясь, вдохнул.

— Мир сбился с курса, Пеллеас.

Во взгляде его не было недоверия — только сочувствие.

— Что делать?

— Не знаю. Но, боюсь, мы еще долго будем заделывать пролом.

Он повернул голову и поглядел в пиршественный зал, где стоял Верховный король со своими придворными. Игерна и Горлас отошли, чтобы занять места за столом. Подавали яства. Как же сладостно бы­ло бы забыть, хоть на мгновение, то, что недавно произошло.

Но так устроен мир. Сказанное слово не воротишь, пущенная стре­ла не вернется на тетиву. Все, что случается, к добру или к худу, слу­чается раз и навсегда.

Пир продолжался, но меня не тянуло есть. Я оставил Пеллеаса смотреть за Утером, зная, что он не покажется, а сам незаметно уда­лился в свою комнату. Изменить я ничего не мог.

Мне не спалось. Я встал с раскалывающейся головой и горьким привкусом во рту. Солнце всходило на сером дождливом небе. Лондон казался странно притихшим; большинство горожан поздно ушли спать и еще не поднялись. Из церкви донесся тихий удар колоко­ла. Монахи служили заутреню.

Я встал, набросил на плечи плащ, пройдя через спящий дом, пере­сек мокрый двор и оказался у церкви. Толкнув дверь, я вошел. Монахи стояли на коленях перед алтарем, и я шагнул к ним.

"Мерлин!" — пробежал шепот. Несколько монахов обернулись. Я встал. Урбан торопливо подошел, стуча сандалиями по каменному полу.

— Не думал, что ты придешь, и уже собирался за тобой посылать.

— В голосе его звучала тревога.

— Ну вот, я здесь. Что случилось?

— Давид, — отвечал он. — Идем, я тебя отведу.

Урбан провел меня через внутренний дворик к кельям. Возле одной толпились монахи. Они раздвинулись, пропуская нас, и Урбан провел меня в помещение. Келью освещал подсвечник, который обычно стоит на алтаре. Давид лежал на свежей соломе; когда я во­шел, он улыбнулся и приветственно поднял руку. Гвителин стоял ря­дом на коленях и молился; он поднял ко мне печальное лицо, и я по­нял, что Давид умирает.

— Ах, Мирддин, ты пришел. Хорошо. Я надеялся тебя увидеть.

Я опустился на колени рядом с Гвителином, сердце в груди ежа- лось.

— Давид... — начал я и осекся. Куда девались слова?

— Ш-ш-ш, — произнес Давид, — я хотел тебя поблагодарить.

— Меня? — Я мотнул головой.

— За то, что дал мне увидеть будущее, малыш. — Для него я сно­ва был учеником, а он учителем. Все вернулось туда, откуда пошло.

— Прошлой ночью мне приснился сон, дивный и страшный: я видел, как Аврелий сдерживает натиск черной бушующей бури. Его бросило наземь, сорвало с него плащ, но земля оказалась прахом, и рука его

нащупала меч. Схватив рукоять, он обрел силу и поднялся, сжимая в руке клинок. Блеснула молния, гром разорвал небеса. Аврелий — я узнал его по золотой гривне — поднял меч и застыл, как скала.

— Поистине, сон этот вещий, — сказал я, беря его за руку.

— Да! — Глаза Давида горели от восторга и удивления. Он не ис­пытывал боли и лежал спокойно, однако я чувствовал, как по капле вытекает его жизнь. — Правда, замечательная была коронация? До чего же я рад, что успел на ней побывать!

— Тебе надо отдохнуть, — сказал Гвителин, теребя маленькое де­ревянное распятие.

— Сынок, — легко отвечал Давид, — я отдохнул и скоро тронусь в далекий путь. Не бойтесь и не скорбите. Я иду к моему Господу за­нять место в Его свите. Глядите! Вот сам архангел Михаил за мной пришел! — Он указал на дверь. Я никого не видел, но не усомнился в его словах. Лицо Давида сияло.

Слезы подступили к моим глазам; я поднес его руку к губам и по­целовал.

— Прощай, Давид, лучший из друзей. Кланяйся от меня Ганиеде и Талиесину.

— Непременно, — отвечал он еле слышным шепотом. — Прощай, Мирддин Бах. Прощай, Гвителин. — Он поднял руку и сказал: — Возрастайте в вере, укрепляйтесь в любви, друзья мои. Смело твори­те добро, ибо ангелы стоят наготове, чтоб вам помочь. Прощайте...

Улыбка осталась на его лице и после того, как отлетел дух. Он умер, как жил — мирно, ласково, любя.

Сердце мое рвалось надвое, и я плакал — не от горя, но оттого, что великая душа покинула этот мир и люди ее лишились.

Гвителин склонил голову и тихо молился, потом взял руки епи­скопа и сложил их на груди.

— Теперь я отвезу его домой, — сказал он. — Он просил, чтобы его похоронили возле церкви.

— Так будет лучше всего, — отвечал я.

— Тут нет твоей вины, Мирддин, — неожиданно промолвил Гвителин. Я поднял глаза, и он продолжал. — Он сам хотел сюда ехать. Вчера вечером он сказал мне, что коронация Аврелия — одно из величайших свершений в его жизни.

Я смотрел на лицо Давида, к которому, казалось, вернулось что-то юношеское, и мне вспомнилось, как он возлагал венец на мою голову. Мало осталось в живых тех, кто это помнит, разве что как сказку,