Мерлин. Моргана. Артур

— Есть нечто более важное, государь, чем возврат земли или месть за погибших. Клаудас — это призрак старого мира, и победа его означает поражение Мерлина и Стола, падение закона и возрождение хаоса. Я также стою за войну, но не во имя завоевания или мести. Это война не против одного человека — это война правосудия против варварства. Все Клаудасы должны быть либо вразумлены, либо истреблены, ибо земля их, вопреки мнению Гавейна, заслуживает название Пустынной в той мере, в какой являет собой пустыню духа. И если мы не сможем оплодотворить ее идеей, нам придется сотворить из нее настоящую пустыню, иными словами, место, где нет больше ничего — ни добра, ни зла.

Воцарилось молчание. Затем Гавейн со смехом произнес:

— Смелее, Мордред! Истребим все! Истребим дотла! Сначала животных, ибо эти существа совершенно не способны постичь этику. Затем людскую породу, которая не желает воспринимать все ту же этику или, по крайней мере, слишком часто нарушает идеальную геометрию твоего правосудия вследствие прискорбного разброда в мыслях. В борьбе с относительным варварством нет лучшего средства, чем варварство абсолютное. Земля станет безупречно чистой, воздав должное твоим талантами божественной домохозяйки. Конечно, ты, скорее всего, останешься один со своей метлой, но за универсальную девственность можно заплатить крупицей тоски. Ах, Мерлин! Где же ты? Почему ум избрал для себя убежище в каком-то дурацком лесу, предоставив полную свободу слепой и тупой вере?

— Гавейн, — сказал Мордред, сильно побледнев, — даже при моей любви к тебе мне бывает порой трудно сносить твои насмешки!

— Я тоже люблю тебя, красавчик монах. Насмешки мои — лишь оборотная сторона твоей трагической серьезности, противовес для твоей тягостной мистики, вода для усмирения бушующего в тебе пламени. Все на свете имеет множество ликов, о чем ты, похоже, не ведаешь. В сущности, не так уж важно, что мы с тобой воплощаем всего два, уравновешивая их в неком карикатурном единстве. Достаточно, чтобы король был способен видеть каждый из них. Впрочем, это его ремесло.

— Не мое, а ваше! — раздраженно отозвался Артур. — Если вы, конечно, намерены исполнять свой долг советчиков, для чего и была оказана вам тягостная честь восседать за Столом. А теперь я выскажу свое собственное мнение относительно Арморики. Как и вы, я полагаю войну неизбежной. Но главным считаю не оценку вражеских сил, как говорил Кэй, а благоприятный момент. Перед нами стоит выбор: либо начать войну прямо сейчас и учредить в отвоеванных королевствах регентство, пока Ланселот, Лионель и Богорт не достигнут необходимого для царствования возраста, под которым я понимаю надлежащую зрелость не столько тела, сколько духа, что позволит им править согласно закону Логриса и философии Мерлина. Либо подождать с войной, пока не обретут они таковую зрелость. И я желаю именно этого — по нескольким причинам. Первая состоит в том, что один раз такое уже произошло. Король Уэльса, дед Мерлина, приютил четырехлетнего Пендрагона и трехлетнего Утера в 426 году, когда погиб их отец Констан Логрский, а власть захватил командующий его армией узурпатор Вортигерн. И войну с ним начал, чтобы вернуть сыновьям Констана наследство, только в 452 году. Двадцать шесть лет он обучал их, имея в виду одну лишь цель — воспитать их служителями великой идеи о единстве всех бриттов, владыкой которых после него должен был стать его собственный наследник Мерлин. И мы знаем, к чему привела эта идея, зародившаяся в маленьком племени деметов. Вдохновленный ею, я пришел к выводу, что лучше выждать некоторое время при начале дела, дабы больше получить впоследствии, ибо прочность — дитя терпеливого предвидения, тогда как эфемерность — дитя поспешности. Вторая причина: мы едва оправились после семи лет тяжкой, изнурительной войны. Третья причина: мне необходимы время и мир, чтобы преобразовать империю, продолжив дело, прерванное и отчасти подорванное походом в Орканию. Мне нужно двадцать лет, чтобы сплотить Логрис вокруг закона Стола, а также подготовить наследников Арморики к их миссии творцов, призванных возвести прочное здание по ту сторону моря. В течение этого срока с Клаудасом не будет ни союза, ни войны — если я смогу избежать ее.

— Двадцать лет! — воскликнул Кэй. — Но, государь, знаешь ли ты, во что обойдется это королевской казне? Ведь мы на целых двадцать лет лишимся поступающей из Арморики дани.

— Небольшая цена за четыре провинции.

— Четыре?

— Да. Я не только верну наши старые провинции — Беноик, страну гонов и королевство редонов, но и отберу у Клаудаса его Пустынную Землю.

— Двадцатилетний мир, — сказал Гавейн, — совершит то, что не смогли сделать саксы и пикты. Он меня убьет. Я умру от скуки.