Мерлин. Моргана. Артур

Но Ланселот уже ринулся прочь из спальни.

— Он образумится, — сказал Мордред. — И в любом случае стыд не даст ему признаться, а потому и сделать он ничего не сможет, ведь повода у него не будет. Мы умолчим о его причастности к этому делу. Лишь мы одни в него замешаны: это мы покарали убийц королевы. Ты говоришь, она жива? Позволь же мне завершить то, что я начал.

Гавейн, встав между ним и постелью, где лежала Гвиневера, поднял свой меч.

— Ты всегда не любил женщин, Мордред, — с улыбкой произнес он. — Так и не удалось тебе полюбить хотя бы одну из них. Но убивать за это… Признаюсь, ты меня удивляешь.

— Ты думаешь, я делаю это ради своего удовольствия?

— Такая мысль у меня появилась.

— Ты сошел с ума? После этого отвратительного деяния душа моя станет такой же мертвой, как тело Гвиневеры. Но это зло необходимо свершить во имя большего блага. Разве ты не видишь, сколь огромна цель и как незначительны средства? Две жертвы — королева и я, — две ничтожные пылинки во времени и пространстве, принесенные в жертву бесконечной и вечной идее Круглого Стола. Даже такое суетное существо, как ты, может понять эту очевидность.

— После Гвиневеры появятся другие проблемы и другие жертвы. И конца этому не будет. И я вижу двусмысленность в твоих словах: для меня это бесконечность преступлений и постепенная утрата цели, нравственный смысл которой в корне противоречит твоим средствам ее достижения. Цель эта превратится в химеру и станет лишь оправданием преступления. Чудовище не может родить бога — только других чудовищ. Стол — это не золотой век, мыслимый лишь в грядущем. Его воплощают и дают ему жизнь поступки, совершаемые сейчас. Важно не то, чего он хочет, а то, что он делает. Иными словами, цель и средства — это одно и то же. Даже такое бесчувственное существо, как ты, может понять эту очевидность. И в любом случае я не позволю тебе убить женщину — никакую, и тем более эту. Я даже начинаю думать, что спасение Круглого Стола не в ее смерти, а в твоей. Сразимся же, священник!

Но Мордред надолго замолчал, озадаченно смотря на него, и на лице его отражались следы мучительной внутренней борьбы. Наконец он вышел из спальни. Гавейн склонился над Гвиневерой. Она пришла в себя. Он поднял платье и накрыл обнаженное тело королевы, затем сел рядом. Она слабым голосом произнесла:

— Благодарю тебя за то, что ты спас меня, хотя я погубила себя по собственной воле. Не знала я, что обрету друга в том, кому Артур поверял свою любовь к Моргане. Я слышала твои слова. Зачем ты разыгрываешь из себя безумца, тогда как ты — мудрец?

— Но я и в самом деле безумец, Гвиневера. Прежде всего потому, что мудрость наводит на меня скуку. И взгляни, во что превратила мудрость Мордреда или же Моргану. Только Мерлин понял, что мудрость, чтобы остаться мудрой, должна слегка уклоняться в безумие, пусть и рискуя стать безумной.

— Не только Мерлин, но и ты.

— Я это понял. Но безумие мое лишь слегка клонится к мудрости, и такое обратное сочетание нельзя считать хорошим. Скажем, знаешь ли ты, что запомню я из этих причудливых и трагических событий? Полученную мной награду — видеть тебя обнаженной. Для меня это самое важное в том нагромождении мыслей и чувств, что были внушены страстной ненавистью и страстной любовью, изменой, поражением, насилием и смертью. Как видишь, безумие мое вовсе не притворно.

— И однако же, твоя помощь, твоя забота, твои слова, даже твоя легкомысленная дерзость привели к тому, что моя месть — столь давно задуманная и столь очевидная в своей черноте — в одно мгновение утеряла прежний отчетливый смысл, и в ее сладостном вкусе я ощущаю горечь. Я уже не знаю, что мне говорить королю и как сказать ему, ведь вопросы «что» и «как», несомненно, сливаются воедино.

— «Что» означает все твои поступки, без утайки и без изъятья. «Как» означает твои намерения и его обиду. Мсти за себя, продолжая сомневаться в своей мести, ведь месть и сомнение — две стороны одной истины. Сбрось с себя маску. Лицо всегда лучше, чем личина, даже если оно непригляднее. Твое же лицо прекрасно — не только чертами своими, но и по причине твоих сомнений.

В спальню вошел Артур в сопровождении Мордреда. Как всегда, он держался прямо и властно. Пышные седые волосы обрамляли его величественное лицо, на которое наложили свою печать время и тревоги. Он приблизился к постели Гвиневеры. Гавейн и Мордред вынесли из покоев трупы, а затем вместе удалились.

— Скажу тебе еще раз, Мордред, — молвил Гавейн, — ты меня удивляешь.

Гвиневера не скрыла от Артура ни поступков своих, ни мыслей. И в словах ее гнев постепенно уступал место печали, довольство собой — сожалению, вызов — страданию, уверенность — смятению и той грусти, которая всегда присуща поражению в жизни, в любви и в ненависти.

— Я желаю нести всю ответственность за свои поступки, — сказала она в заключение. — Пусть Стол судит меня и приговорит к смерти. Или же даруй мне полное прощение.