Мерседес из Кастилии. Красный корсар.

— Ежели хотите закусить, — сказал проводник, ткнув пальцем через плечо, — то вон там известная харчевня, моряки когда-то охотно ее посещали. Сосед Джорам и его «Ржавый якорь» в свое время были так же знамениты, как наш самый великий полководец; и, хотя честный Джо давно собрал свою последнюю выручку, дом стоит так же крепко, как в первый день, когда его построили. Бог послал ему праведный конец, и любому слабому душой грешнику отрадно видеть перед собой такой пример.

Из носилок донеслись какие-то невнятные звуки, и старик остановился, но, как он ни старался, ему не удалось ничего разобрать.

— Больной страдает, — заметил он, — но боль телесная, как и все терзания грешной плоти, неизбежно закончится в назначенное время. На своем веку я пережил семь жестоких, кровавых войн и насмотрелся таких ужасов и жестокостей, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

— Жизнь сурово обошлась с тобой, друг мой, — робко прервала его женщина. — Пусть этот золотой принесет тебе еще хоть несколько хороших дней.

Инвалид, ибо проводник был не только стар, но и хром, с благодарностью принял подаяние и был, видимо, столь поглощен разглядыванием монеты, что прекратил разговор.

В глубоком молчании путешественники подошли наконец к дверям дома, который искали. Проводник громко постучался в дверь, после чего ему было заявлено, что в его услугах больше не нуждаются.

— Я знавал и более трудную службу, — ответил он, — и знаю, что опытный моряк ни за что не отпустит лоцмана, покуда не брошен якорь. А вдруг старая мадам де Лэси в отъезде или сам капитан не…

— Молчи, сейчас мы все узнаем.

Дверь отворилась, и на пороге появился человек со свечой в руке. Правда, швейцар этот на первый взгляд был не особенно приветлив. На всем его облике обозначался отпечаток, который нельзя ни стереть, ни создать искусственно: это был истый сын океана, а деревянная нога, поддерживавшая его крепко сколоченное, сильное тело, служила доказательством того, что он перенес многочисленные опасности. При свете свечи лицо его казалось решительным, суровым и даже свирепым. Впрочем, он сразу узнал проводника и без всяких церемоний спросил о причинах «этого ночного шквала». Но вместо калеки ему ответила женщина, и робкий ее голос мгновенно смягчил сердце морского Цербера[200]:

— Раненый моряк просит гостеприимства и пристанища у товарища по службе. Мы хотели бы повидать капитана Генри де Лэси.

— Что ж, вы бросили лот в нужном месте, сударыня, — ответил матрос, — это вам скажет и мистер Поль от имени своего отца и миледи, своей любезной матушки, не говоря уж о сударыне бабушке, которая, к слову сказать, и сама не новичок в морском деле.

— Конечно! — подтвердил юноша лет семнадцати, с красивым мужественным лицом, одетый в морскую форму, с любопытством выглядывая из-за плеча старого матроса. — Я доложу отцу о гостях, а ты, Ричард, поскорее приготовь им удобную комнату.

Матрос поспешил выполнить приказание, отданное тоном человека, привыкшего командовать и отвечать за свои поступки. Ричард проводил их в небольшую гостиную. Здесь носилки наконец опустили и через несколько минут отослали носильщиков; раненый и дама остались одни, если не считать грубоватого слуги, который, однако, оказал им такой теплый прием. Вскоре двери растворились, и появился уже знакомый нам юноша в сопровождении хозяев дома.

Первым вошел пожилой, но еще статный человек, одетый в морскую форму капитана флота новых Штатов. Годы и лишения посеребрили его голову, но взгляд был ясен и походка тверда. Одна рука висела на перевязи — немое свидетельство недавнего участия в боях, на другую опиралась дама, хотя и немолодая, но до сих пор сохранившая свежий румянец и блеск глаз — главную красоту прекрасного пола. Шествие замыкала еще одна женская фигура; походка ее уже утратила былую легкость, но весь облик был ясен, словно тихий вечер после бурного дня. Все трое любезно приветствовали незнакомку, тактично избегая расспросов о причинах ее визита. Такая учтивость не была излишней, ибо неизвестной даме потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя и собраться с мыслями. Это слишком очевидно было по той дрожи, которая сотрясала ее хрупкую фигурку; верно, не столько болезни, сколько горе сломило ее. Она рыдала долго и безутешно, словно в комнате не было посторонних, и не пыталась начать разговор, пока дальнейшее молчание не сделалось неловким. На щеках ее горели лихорадочные пятна. Наконец, она вытерла глаза и обратилась к недоумевающим хозяевам дома.

— Наш приезд больше напоминает вторжение, — сказала она, — но тот, чья воля для меня закон, пожелал, чтобы его привезли сюда.

— Для чего? — спросил офицер, заметив, что голос ее прервался.

— Чтобы умереть, — сдавленным шепотом ответила она.