Мерцание тумана

– Но я не имею в виду тебя. Просто их так называют, – объясняет она и смеется, как будто это лишь глупое недоразумение, которое нужно прояснить. Мои ногти впиваются в кожу еще глубже. Я больше не могу слышать оскорбления и оправдания. Эту неспособность серьезно относиться к тому, к чему, черт возьми, нужно относиться серьезно.

– Нет! – решительно возражаю я. – Эти конфеты давно так никто не называет, поскольку это слово дискриминирует и оскорбляет людей с моим цветом кожи. И даже если ты при этом не обращаешься ко мне напрямую, это расистское оскорбление.

– Кто так сказал?

– Я так сказала! И все темнокожие люди так говорят, ясно? Потому что независимо от контекста это слово является расистским и оскорбительным. Всегда. Тем самым ты ранишь меня, Эльза. – Последнее предложение я произношу очень медленно, чтобы она успела его осмыслить.

– Но… но… я совсем не это имела в виду. – Эльза хватается за грудь, а точнее за шею, которая покрылась красными пятнами.

Я подавляю выработанный на протяжении многих лет рефлекс понимающе кивать или даже проявлять жалость, как только человеку, с которым я разговариваю, становится неприятно. Я от этого устала.

– Неважно, что ты имела в виду, Эльза. – На ее морщинистом лбу появляется еще больше морщин. Тем не менее я решаю затронуть и другую тему, которая до сих пор не дает мне покоя. – Контекст не меняет того, как я воспринимаю подобные заявления. Что чувствую я, когда ты произносишь это слово… или осведомляешься о моем… – я изображаю пальцами кавычки – …истинном происхождении лишь потому, что я не белая. Ты даешь мне почувствовать, что я здесь не своя. Ты заставляешь меня чувствовать себя чужой в стране, в которой я родилась и выросла. Стране, с культурой которой я себя отождествляю и которую называю домом. Здесь я дома. – Мой голос дрожит. Этот монолог отнял у меня массу энергии, но я чувствую, по крайней мере в данный момент, что избавилась от бремени. Все недосказанное должно было вырваться на свободу, чтобы снять напряжение с невидимой, болезненно пульсирующей раны. Это как нарыв, который вскрывают, чтобы выпустить гной. Вот только мою рану вскрывают снова и снова без моего желания.

В лице Эльзы что-то меняется. К сожалению, не так, как я надеялась. Ее растерянность перерастает в гнев, тонкие губы сжимаются в еще более узкую полоску, взгляд прознает меня, а грудь вздымается и опускается с такой амплитудой, что я не уверена, пытается ли она держать себя в руках или находится на грани сердечного приступа. Наконец, она говорит:

– Что ты напридумывала? У меня друзья и знакомые со всего мира. Представители всех культур. Моя лучшая подруга – из Сенегала. Я предоставила тебе жилье и работу, невзирая на цвет твоей кожи. Как ты смеешь выставлять меня расисткой?

– Я тебя так не называла. Я лишь подчеркнула, что твои комментарии носят расистский характер. А это большая разница.

– Не для меня.

– Потому что ты белая и тебя это не касается. А меня и твоей лучшей подруги касается. Сама у нее спроси. Расскажи ей о нашем диалоге. Спроси, можно ли произносить слово на букву Н или интересоваться у таких, как мы, откуда мы родом, тогда…

– Уйди! – шипит Эльза. Я замолкаю. – Вон! – требует она и указывает рукой в переулок.

Извинения вертятся у меня на кончике языка, но я их проглатываю и ухожу. В полной уверенности, что работу я потеряла. И возможно, квартиру тоже.

Вот черт.

Стоило ли оно того?

37 Яспер Настоящее

Без двадцати десять я захожу в «Травемюнде». Сердце трепещет, будто это моя первая смена. Из-за Каллы. Как и ожидалось, ее еще нет, но это не успокаивает мой пульс. Вчера мы не переписывались, и кажется, будто не общались целую вечность. Эту короткую паузу я использовал для того, чтобы все обдумать. Теперь я знаю, чего хочу. Хотя и позавчера тоже знал. Но сегодня я ей об этом скажу. Чуть позже, после нашей общей смены. Мне срочно нужен кофеин, и я заказываю эспрессо у Давида, который сегодня снова в баре. Двойной, чтобы пережить хотя бы первую половину смены.

Я сижу спиной ко входу и слежу за цифровыми часами на кофемашине. Самое позднее через пятнадцать минут я уже должен быть переодет.

Давид ставит передо мной чашку с кофе, над которой клубится пар.

Я благодарю его и добавляю немного сахара.

– С вафлей? Или без? – Уголки его губ тянутся вверх, показывая, что вопрос не совсем серьезен. Эти вафли такие сухие, что их никто не ест. Вместо ответа я указываю на его травмированную левую руку, которая из соображений гигиены покрыта резиновой перчаткой.

– Как твой палец? Зажил?

– Пока нет. В конце недели снимут швы.

– Сколько швов наложили? – спрашиваю я, когда в баре звонит телефон.

Давид поворачивается к полке и достает трубку.

– «Травемюнде», Давид у аппарата. Чем могу помочь? – Пока Давид разговаривает по телефону, я проверяю, не остыл ли мой эспрессо, и едва не обжигаю язык.