Мертвая комната

– Бедное дитя! Тогда оставим это, Сара. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Не будем говорить о наших проблемах – по крайней мере, пока. Не хочешь ли чаю? Хочешь? Хорошо, сейчас будем пить чай. Ты, кажется, устала? Ты очень бледна, Сара. И выглядишь старше, чем должна бы. Нет, я не это имел в виду, я не хотел показаться грубым. Я узнал тебя по твоему голосу, дитя мое, по голосу, который, как всегда говорил твой бедный дядя Макс, сделал бы тебе состояние, если бы ты только научилась петь. А вот и шкатулка Макса. Прошу тебя, не смотри с такой тоской. Разве ты забыла шкатулку, которую божественный Моцарт лично подарил моему брату, когда Макс был еще мальчиком в музыкальной школе в Вене? Послушай! Я заведу мелодию еще раз. Это ария из оперы Моцарта! Ах, как это прекрасно! Твой дядя Макс говаривал, что в этой арии вся прелесть музыки, весь гений Моцарта. Я ничего не знаю о музыке, но у меня есть уши и сердце, и они говорят мне, что это правда.

Произнеся эти слова с обильной жестикуляцией и удивительной пылкостью, господин Бухман налил племяннице чашку чая, тщательно размешал его. Когда он приблизился к Саре, то заметил, что в ее глазах стоят слезы, и она пытается незаметно достать из кармана носовой платок.

– Не обращайте на меня внимания, – сказала она, видя, как опечалилось лицо старика, когда он посмотрел на нее, – и не считайте меня забывчивой или неблагодарной, дядя Джозеф. Я помню шкатулку и дядю Макса. Помню все, чем вы интересовались, когда я была моложе и счастливее, чем сейчас. Когда я видела вас в последний раз, я пришла к вам с бедой, и сейчас я снова в беде. Я не писала вам столько лет, но моя жизнь была очень печальной, и я думала, что не имею права перекладывать бремя своей печали на чужие плечи.

– Моцарт может подождать. – Дядя Джозеф покачал головой и остановил шкатулку. – Послушай, Сара. Слушай и пей чай, потом скажешь мне, прав ли я или нет. Что сказал тебе я, Джозеф Бухман, когда ты первый раз пришла ко мне в этот же дом четырнадцать, пятнадцать, а то и шестнадцать лет назад? Я сказал тебе тогда то же, что говорю сейчас: «Печаль Сары – моя печаль, и радость Сары – моя радость». И если бы кто-нибудь спросил меня, почему так, я бы назвал три причины. – Он остановился, чтобы привлечь внимание племянницы к чаю, постучав ложкой по краю чашки. – Во-первых, ты ребенок моей сестры, плоть от ее плоти, кровь от ее крови, а, следовательно, и от моей. Во-вторых, моя сестра, мой брат, я сам, мы всем обязаны твоему отцу, доброму англичанину. Друзья твоего отца кричали: «Фу! Агата Бухман бедна, Агата Бухман иностранка!» Но твой отец любил Агату Бухман и женился на ней, несмотря на их «фу». Друзья твоего отца кричали: «Фу! У Агаты Бухман брат-музыкант, вечно толкует о Моцарте, а не может достать себе кусок хлеба!» Твой отец сказал: «Хорошо! Мне нравятся его слова и его игра, и я найду людей для его обучения, и пока у меня на кухне есть хлеб, у него тоже будет хлеб». Друзья твоего отца снова кричали: «Фу, фу! У Агаты Бухман есть второй брат, маленький дурак, который только и слушает болтовню другого, да повторяет “Аминь!” Запри от него все двери, не подпускай близко к своему дому!» Твой отец сказал: «Нет! В этой глупой голове вовсе не глупый мозг! Он может резать по дереву и полировать его. Помогу ему немного в начале, а потом он сам себе поможет». Теперь их уже нет! Твой отец, твоя мать, дядя Макс – все они ушли. Остался только твой глупый дядя Джозеф, который с благодарностью их вспоминает и будет их всегда помнить до гробовой доски! Вот почему твое горе – мое горе, твоя радость – моя радость.

Он снова остановился, чтобы сдуть пылинку с музыкальной шкатулки. Его племянница попыталась заговорить, но он поднял руку и предостерегающе покачал указательным пальцем.

– Нет, подожди! Мое дело говорить, а твое – пить чай. Разве я уже назвал третью причину? Ты прячешь глаза, значит, знаешь ее, дитя мое! Когда я женился и жена моя умерла, оставив мне маленького Джозефа, и когда маленький Джозеф заболел, кто ухаживал за ним, кто лелеял его день и ночь? Чьи маленькие ручки качали его? Чьи светлые глазки, не утомляясь, глядели на него? Кто часами держал перед ним эту шкатулку, да, именно этот ящик, до которого сам Моцарт дотрагивался своими священными руками? Кто пришел к дяде Джозефу, когда бедный мальчик умер, и, став на колени у его ног, сказал: «О, тише! Тише! Мальчик ушел туда, где играет лучшая музыка, где болезнь и печаль больше не коснутся его.»? Кто? Ах, Сара! Ты не можешь забыть те дни; ты не можешь забыть то давнее время! Когда беда горька, а ноша тяжела, это жестокость по отношению к дяде Джозефу – держаться в стороне; это доброта по отношению к нему – приехать сюда.

Воспоминания, вызванные дядей, нашли путь к сердцу Сары. Она не могла ответить ему, могла только протянуть руку. Дядя Джозеф наклонился, с причудливой галантностью, и поцеловал ее, затем снова вернулся на свое место у музыкальной шкатулки.

– Теперь мы помолчим и послушаем, что сыграет нам эта шкатулка – шкатулка Моцарта, Макса, маленького Джозефа.