Мёртвая вода

Ириша вспомнила мамочку и её наставления, что отвечать о перебинтованных конечностях. Сжалась и совсем тихо прошептала:

–Случайно выходило. Кости хрупкие…

Выскочила из ванной с облегчением, обрадованная тем, что детали уточнять не стали.

Листик задержалась дольше других. Перед осмотром сняла образок, взвесила про себя шансы на удачу, и всё же протянула Ёлке:

–Сохрани, пожалуйста, пока я там…

Слушали её особенно тщательно. Сказала о близорукости (сделали пометку о дальнейшем обследовании зрения), частом сердцебиении, обмороках, крови из носа, сухом кашле. Мысли отливали пурпуром. Главное, с чем следовало жить и мучиться, умолчала. Насторожило её совсем не пристальное внимание, но та фраза, что прозвучала под конец:

–Станешь регулярно посещать медицинский кабинет, Листопадова. Здесь все – мои клиенты. По расписанию каждый день ходят. Приживёшься.

"Из одиннадцати тех, кто кроме нас, никого здорового? Иначе зачем им всем к врачу? Если не лечиться?"– мысли окрашивались в багрянец. Идея побега нареканий больше не вызывала.

Ввечеру, во время педсовета, когда кукушка в столовой провопила десять раз, сидели в спальне – каждая на своей кровати – и рассказывали сказки. Завхоз крайне нехотя выдал синие форменные платья и ночные рубашки из имеющихся в наличии. Не ходить же в грязи и кружевах до снятия мерок и пошива формы по размеру. Постельное бельё показалось Листику сносным. Ёлка могла бы при желании спать хоть на земле. Иришка долго брезгливо морщилась, но смирилась.

 Кровати им достались из свободных, все три рядом, ближе к двери. Спальня была одна – большая общая, с двумя рядами кроватей с тумбочками и проходом посередине. Высокая и стриженная девчонки наблюдали как—то излишне внимательно за стелющей простыню Листиком. Наконец, стриженная объяснила:

–Это Оленьки кровать была…

Иришка вспомнила свист и странный голос. После чего мысленно порадовалась, что ей досталось другое место.

За окном шелестел и ухал лес, в стекло бились бестолково темные ночные мотыльки. Пару раз приходили по двое-трое поскрёбушки, царапали раму и прыгали назад, во двор. Этаж как ни крути второй. Галя тоненько подвывала, убаюкивая медведя. Тройняшки выудили из тайника за половицей свечу и спички. Говорили по очереди, не перебивая других. Слово держали только те, кто мог сказать. Галя в расчет не шла. Тройняшки отмалчивались. Шура – одна из двоюродных сестёр Соловьевых – оказалась немой, но при этом отчего—то не глухой, разбиравшей речь без чтения по губам.

–Напугали её. Малые ещё мы были тогда. Доктор говорил: это лечится, – сообщила Ёлке вторая Соловьёва, томная красавица с толстенными косами ниже пояса, словно сошедшая с картинок, иллюстрирующих горские сказания.

И улыбнулась так ядовито, словно немота Шуры была е"e рук делом.

Свеча кочевала по тумбочкам. На придумывающую или вспоминающую сказку падали отблески. От подтекания воска спасала глиняная мисочка, одолженная Соловьёвыми. Поминали, что обычно: клады купальской ночи, ведьм, любящих с детишек кожу снимать, мёртвых братишек, стучащихся в ночи к сестрицам и зовущих в гости. Ёлка уловила себя на том, что в колонии чувство страшного подпритупилось. Дикое и жутенькое выглядело обычным, едва не равным тому, что заглядывает в окно. А потому был к чужим словам интерес, но безо всякого замирания. Тем более что сюжеты оказались знакомыми. Что—то похожее болтали в её малолетство. В ту пору, когда она ещё не мыкалась по чердакам и подвалам, а жила у папки с мамкой и любила с подружками играть дотемна возле балки. Тогда жгли костры. Тут их свеча заменила, разница невелика. Новенькое принесла местная воровка. Легенда явно принадлежала ко всем знакомым и даже поднадоевшим. Тройняшки аж заёрзали, когда поняли к чему дело идёт.

–Давным—предавно, когда ещё везде по—французски говорили, в одном богатом доме жили—были брат и сестра. Они приходились детьми хозяевам, но мать их никогда не считалась хозяйкой. Потому эти двое ютились с мамой в каморке под самой крышей. Каждый день убирали всё и мыли вместе с прислугой. Вечерами они сидели в обнимку на единственной на троих кровати и слушали как мать их – Алевтина Колокольникова – учит других, законных, господских детей, четырех дочерей—погодков, играть на пианино. Мальчик и девочка родились близнецами, похожими, как две капли воды, и гляделись друг в друга, как в живые отражения. Однажды вечером они стащили у взрослых еды и питья и впервые поцеловались, хоть и знали, что делать этого им совсем нельзя. Им было тринадцать. Они ненавидели господ, которые из милосердия давали им кров, воровали вино назло, и нарушали все правила, какие возможно, чтобы не сойти с ума. Девочка понимала больше и противилась тому, что выходило между ними. Мальчик не особо спрашивал и был сильнее. Они жили так три года, с тайной на двоих. Через три года девочка сбежала, и мальчик разбивал в доме зеркала, потому что в отражении видел её лицо.