Мертвая зона<br />(Повести)

Неосторожно высунувшись из окопчика, чтобы лучше видеть, Сергеев почувствовал вдруг удар в плечо и сразу после удара знакомую немоту в теле. Долетел звук одиночного выстрела. И это в ту минуту, когда немцы практически прекратили сопротивление…

Так почти ничем закончилась операция по выявлению Гайворонского и предотвращению попытки абвера выкрасть фельдмаршала Паулюса, которого, кстати сказать, на старом месте в Заварыкино уже и не было. В итоге — лишь Портнягин-Самсонов снова ушел за линию фронта, да еще ликвидировали около роты фрицев, часть из них погибла в перестрелке, а остальные сдались в плен. Личное «приобретение» Сергеева во всей этой истории — еще одно ранение в плечо, и кажется серьезное, с повреждением кости.

Привезли его и Николая Рындина снова в Ленинск, поместили в разные палаты, и снова потянулась нудная госпитальная жизнь с закованным в белый камень плечом, процедурами и анализами, многочасовыми дежурствами у репродукторов.

Но настроение у Сергеева и других не самых тяжелых раненых было совсем не такое, как осенью, когда попал сюда после «угощения» гранатами Саломахи. Настроение складывалось отличное! Главное — Сталинград отстояли! Разгромили огромную армию отборных гитлеровских войск. Как следствие победного завершения Сталинградской битвы, немцы, спешно отступая, выскочили из горловины кавказского перешейка, боясь окружения между Черным и Каспийским морями. На стенах палаты появились вырезанные из газет карикатуры Кукрыниксов и Бориса Ефимова. На одной из них — Гитлер в завязанном по-бабьи платочке, с челкой, опущенной на глаза, заливается слезами: «Потеряла я колечко, а в колечке 22 дивизии». На другой — немецкий генерал, получив пинок под зад русским сапогом, сообщает свое отношение к сему факту: «В Моздок я больше не ездок». Карикатуры получились обнадеживающие и, можно сказать, веселые, но лишь тот, кто выдержал двести дней и ночей тяжелейших боев, может сказать, какой ценой добывались эти результаты, сколько десятков и сотен тысяч жизней было брошено под чудовищный каток войны, чтобы остановить его, повернуть вспять и покатить в обратном направлении, теперь уже с востока на запад.

Госпитальный быт скрашивали ежедневные посещения Веры, Сергеев и во сне слышал ее голос: «Теперь-то ты по крайней мере месяц никуда от меня не убежишь, хоть побудем вместе». Слышать это было и радостно и совестно: как сказал капитан Мещеряков, «война-то еще надолго…». Отлеживаться, когда продолжаются тяжелые бои, было по меньшей мере неуютно…

…Прошло около двух недель, наступил день, отмеченный сразу несколькими примечательными событиями.

Утром Сергеева навестил Павел Петрович Комов. Пришел он со своей пятилетней Птахой, выложил на тумбочку гостинцы, пожурил:

— Непорядок, Глеб Андреевич. Столько работы, а ты опять загипсовался, хоть на гранитный пьедестал тебя ставь вместо статуи командора.

— А что? Могу и на пьедестал в каком-нибудь парке. Если не командором, то по крайней мере не хуже «девушки с веслом», — согласился Сергеев. — Только вот во время боев встретил я тогда еще майора Джегурду на переправе с такой же рукой, как у меня. Так он не в госпиталь собирался, а повел полк на передовую…

— Были бои, была необходимость идти и раненому на передовую, сейчас войне тоже не конец, но чтобы ее доконать, проклятую, нужны силы, так что сначала лечись, а работы у нас непочатый край. Как подумаешь, сколько надо сделать, волосы под шапкой дыбом встают… Приезжала тут иностранная делегация, норовила сталинградскую землю чохом купить, за доллары туристам показывать. Практичный народ… Только не подумали, что здесь каждый квадратный метр кровью пропитан, а такая земля не продается. Эти иностранные гости добрались через руины до Тракторного и спрашивают: «Почему в разбитых цехах зарево?» Чуянов им ответил: «Рабочие у костров греются». — «А нам можно с ними погреться?» — «Почему нельзя, конечно можно». Прошли в цех, а там под открытым зимним небом мартены плавку выдают, на Тракторном с конвейеров танки-тридцатьчетверки сходят. Их тут же, у ворот завода, принимают военведы и даже экипажи, кто на платформы грузит, а кто своим ходом прямо на фронт…

— Потому-то и совестно в госпитале лежать, — только и сказал Сергеев.

Не успел уйти Комов со своей Птахой, в палату заглянули Николай Рындин и Маша Гринько. Маша — заплаканная, с красными глазами, Николай — голова у него забинтована — внешне веселый, но за этим весельем угадывается и ожидание и тревога.

— Выписывают, Глеб Андреевич, — радостно сообщил он. — Старший лейтенант Скорин добился в военкомате, чтоб меня опять к нему зачислили. Он теперь батальоном будет командовать, а я — в разведку. Маша вот наревелась, пока уговорили и ее взять с собой. Медсестрой у нас будет. Погоним теперь фрицев аж до самой границы. С фронта вам напишем!..

— Помнишь, — спросил Сергеев, — как ты попросился переводчиком, а я ответил, что такое доверие надо заслужить, мол, в лучшем случае тебе маячит штрафбат, чтоб оружие дали и поставили в строй?

— Ну так глупый был, не понимал, — явно смутившись, ответил Николай.