Мёртвая зыбь

— С челобитной к вашему императорскому величеству, как дочери Петра Великого.

— Никак дворянского звания добиваешься? Мало Ломоносову чести в Академии Петербургской и при дворе нашем быть?

— Я и своим крестьянским званием в империи вашей горжусь. А о монаршей милости молить осмеливаюсь за белокаменную столицу вашу первопрестольную, куда прибыть изволили, что в невежестве темном пребывает, хуже городка паршивого в Неметчине, Дюссельдорфом именуемом.

— Чем же твой паршивый Дюссельдорф Москвы нашей светлее будет?

— Просвещенностью, ваше величество, университетом своим, где студенты высшие науки познают, чтобы благо государству приносить и участие принять в Прусской Академии Наук, в Берлине задуманной академиком Петербургской Академии Наук Эйлером.

— Знаю, граф говорил мне. Мало тебе Академий Петербургских, Университет в Москве открыть задумал?

— Не я хочу. Время царствия вашего хочет, чтобы память о величии императорском достойной преемницы Петра Алексеевича в веках осталась.

— Поешь ты складно, как пииту положено. Но ведь миллионы рублев поди просить пришел?

— Так ведь не себе, государыня-матушка, как все с челобитной во дворец норовят. Для науки.

— Ты все равно как с графом Шуваловым будто сговорился. Об одном и том же твердите. А что наука твоя людям даст за миллионы потраченные? Какие города возьмет, края какие нам под нашу власть отдаст? Вот Беринга послала берега сибирские пройти, новые страны нам открыть, а ты со своей наукой что поднесешь?

— Богатства для ума необозримые. Откроется бездна звезд полна, где звездам нет счета, бездне дна.

— Высоко берешь. Подумаешь, аж страшно становится. Ты на землю спустись, где крестьянин ее сохой ковыряет, чтобы вырастить на ней рожь да пшеницу людям всем на пропитание.

— Все, что на земле произрастает, госпожа моя, корни имеет. А наука в самый корень смотрит. И труд землепашца облегчит, а то и совсем заменит.

— Чем заменить ее хочешь? Без хлеба всех оставить?

— Раз земля ныне всех питает и всему, что растет на ней через корни сок живительный дает, то подсказал мне один верноподданный ваш в звании профессорском, подумать можно, что придет время, когда человек найдет способ соки эти себе на еду прямо из земли брать, минуя растения и животных, ныне их поедающих, чтобы самим съеденными быть.

— Это что же ты, Михайло Васильевич, со своим профессором нас с графом землицей на пиру угощать задумал?

— Помилуй, государыня. Пиита бредни то пустые. Не землица будет на столе у правнуков ваших, а яства невиданные, искусниками, что корни Природы познают, приготовленные. Об этом людям ученым мечтать положено.

— Сладки речи твои, Михайло, как у птицы Сирень в море полуденном. Ради просьбы своей чего только не выдумаешь. Каково мнение твое, граф?

— Оно, государыня моя, с помором ученым, чье звание за высокое почитать надобно, не расходится.

— Да будет по сему! Повезло тебе, Михайло, что покровителя себе влиятельного при дворе моем нашел. Университету Московскому отныне быть!

…И стоит теперь перед зданием Московского Университета на улице Моховой памятник его основателю Михаилу Ломоноcову.

Прошли годы и века, менялись хозяева увеселительного павильона. Примеряла там свои несчетные туалеты, сменившая Елизавету Петровну, царица Анна Иоанновна, силой возведенная на престол регентша малолетнего Петра II, доверив Государство Российское Бирону, барону Отзейскому, когда по возгласу “Слово и дело!” бросали в темницу любого неугодного.

Играл в павильоне на скрипке и слабый царь Петр III, сверженный графами Орловыми, фаворитами супруги его Екатерины, принцессы иноземной, сумевшей, опираясь на сменяемых ею фаворитов, и успехами таких полководцев, как Суворов, править Россией до глубокой старости. В кабинете “Mon plesier” писала она в часы досуга письма Вольтеру, намереваясь освободить крестьянство, но подчинилась воле дворянского большинства, на котором держалась, и закрепостила земледельцев, превратив в рабов. И талантом вельмож сумела время царствования своего сделать “Екатерининской эпохой”.

Построенный для нее зодчим русским дворец ей не понравился и стоит ныне недостроенными руинами в Царицыно. И долгое время после этого не в моде была Москва, забытым стоял павильон “Мое удовольствие”.

В пору революции выставили меж его колонн пулеметы “Максим” анархисты, но выбиты были оттуда братишками, матросами-большевиками.

И после установления Советской власти, словно по далекому наследству от Великого ученого русского Ломоносова, добившегося здесь создания Университета в Москве, передан был павильон “Мон плезир” Президиуму Академии Наук СССР, и почти двести лет спустя, там, где Ломоносов, открывший “закон сохранения вещества”, обмолвился о прямом использовании питательных веществ земли, далекий наследник его, президент Академии Наук СССР в том же интимном кабинете павильона, где решена была судьба Московского университета, принимал почтенного писателя Званцева в сопровождении Розы Яковлевны Головиной из Центрального Дома литераторов.