Мёртвая зыбь

— Эх, Стенька! Разве что? из песни слова не выкинешь. Не просто то было, даже тяжко. И рассказать об этом стоит только затем, дабы вы поняли сколь тернист подобный путь. Лучше мчаться по накатанному пути, чем пробовать себя на ухабистой дороге чуждого вам жанра. Литература разбита на кланы. Вы утвердились в своей фантастике, так и судите по образу и подобию своему всех, кто пробирается к вам. И сами не лезьте в чужой огород. Поэты не признают вас за своего, какие бы чудные ”сонеты для нее” вы ни написали. В лучшем случае скажут, что это для домашнего обихода или в альбом сентиментальной знакомой по случаю дня именин. Мастера психологического романа посоветуют вам перечитать Достоевского и сурово скажут вам, что писатель, меняющий свой стиль, вообще не имеет ни своего языка, ни собственного лица.

— Вы отыгрываетесь, Владим, не только на шахматной доске, но и в литературной ступе, где истолкли меня в порошок. Однако, умолчали, как, поклоняясь строгой богине Натуры, сами писали о Стеньке Разине, в глаза его не видя.

— Не хотел вас запугивать. Прежде всего, не Стенька, а Степан Разин. Чтоб вам во Францию так ехать в поисках д’Артаньянов, как мне пришлось на Дону искать потомков Степана Разина! Вместо могучего удалого разбойника, идущего на Москву во главе крестьянского воинства освобождать крестьян, встретил я в Ростове его пра-правнука, худосочного щеголя, увлеченного только эстрадой. Его собутыльники, из-за моих расспросов, косились на меня, как на шпика. Пришлось делать портретную зарисовку (я ведь грешу этим) с колоритного станичного атамана, носителя казачьих традиций, еле согласившегося надеть театральный кафтан и обнажить казачью саблю.

— А княжну где вы взяли?

— Ну, с ней совсем беда была, еле ноги унес.

— Из Персии?

— Ну что вы! Знаком я с примечательной личностью с Петром Ивановичем Чагиным, другом Сергея Есенина. Узнав, что поэт увлечен персидской экзотикой, он пригласил его к себе в Баку, где был директором издательства. И Есенин сочинил свои замечательные персидские стихотворения, не пересекая персидской границы. А одно из них посвятил Чагину, озорно написал: “Чагине ты моя, Чагине!”

— Я знаю прелестные стихи “Шагине ты моя, Шагине!

— Так это Петр Иванович уговорил заменить одну букву, во избежание похабных кривотолков.

— И вы решили искать Разинскую Чагине в Баку?

— Нет, в Южном Азербайджане, ближе к границе с Ираном. И ошибся. Там еще носили паранджи. Надо было в Тегеран попасть. Туда, якобы, с поощрения шаха, пропитанного парижским духом, проникают европейские нравы. А когда я пытался нарисовать свою персианку в нашей Средней Азии, то мужчины в ватных халатах и тюбетейках возмутились, и я, как говорил вам, еле ноги унес.

— И как же вы вышли из положения? Нарисовали бакинку?

— Нет! Это было бы нарушением моих принципов. Она у меня в романе под паранджей.

Званцев расхохотался:

— Ну, считайте, что вы отыгрались во всех отношениях.

— Теперь я вас заговорил?

— Заговорили, но не отговорили. Я уже не могу отступить. Если символом той эпохи во Франции была шпага, то я увидел там мудрость, назвав роман “Острее шпаги”.

— Бог вам с Ферма и кардиналом Ришелье судья, — заключил Владимир Андреевич, собирая шахматы в коробку.

Званцев пересказал в письме к Косте весь разговор с маститым писателем, а вслед за тем послал еще одно письмо, вложив в него и первый набросок рукописи.

“Друже Костя, дорогой мой! Пройдя через споры и сомнения, я пишу свой исторический “роман-гипотезу”, заменяя воображением пробелы наших знаний о жизни Ферма. И так увлекся, что поистине живу вместе с ним в его времени, в его мире, ставшим для меня близким, родным. И когда отвлекаюсь от рукописи, то спешу снова нырнуть в глубины давно минувшего.

С какой радостью, как близкий родственник, узнавал я, что Пьер Ферма — не профессор лицея или Сорбонны, а видный юрист, отдающий математике только свой досуг; и даже поэт, пишущий одинаково прекрасные стихи на французском, испанском и латинском языках.

А чтобы ввести читателя в другую эпоху, я попробовал совершенно изменить привычной мне короткой фразе, чуждой старин. Я, как бы, не только поменял почерк и, вроде, стал писать не “кириллицей”, а “готическим шрифтом”.

В первой же главе “Мушкетерские дни” я обрушил на читателя непривычную и ему, и мне старинную фразу в целую страницу, стараясь передать тогдашнюю изящную манеру изъясняться, прикрывающую грубость нравов. Упомянул в ней мимоходом любимого литературного героя шпаги, противопоставив ему Героя с умом, более острым, чем его прославленная шпага. Суди сам, что у меня получилось? И так ли писать дальше?