Мёртвая зыбь

Саша Званцев, сидя рядом с братом, слушал речь незнакомого полковника с мокрыми глазами. В новом свете предстал перед ними отец, как уважаемый и любимый соседями мудрый дед. И, когда попросили Сашу выступить, он едва сдерживал себя от волнения и теплого чувства благодарности к такому простому и заботливому отцу и деду, обожавшего внучку Аленушку, и наивно спрашивающего сына своего, прочитав все его книги: “А зачем ты так выдумал?”.

И с непривычным волнением вышел на эстраду Шурик Званцев:

— “Чеп, чеп. Чепуха! Это просто враки”, —

неожиданно произнес он.

— “Сено косят на печи молотками раки.“ —

Чутьем оратора он ощутил недоумение аудитории.

— “Кот намазал мелом нос, напомадил руки

И из погреба принес жареные брюки”, —

зал смеялся, а Званцев говорил дальше:

— “Крот слониху запрягал в каменные дрожки

И по комнате скакал в виде папироски.

Свинки вилками хлебали из говядины уху.

Спать пора, мои ребятки, я кончаю чепуху! “

Зал развеселился, а седобородый Шурочка Званцев, заканчивал выступление:

— Эти забавные стишки папа читал нам с братом, когда маленьких укладывал нас спать. И старались мы представить себе слониху, запряженную в каменные дрожки, скачущую в нашей детской между кроватками и кота с намазанным мелом носом, приносящего нам из погреба жареные брюки. Далекие детские годы! Выходя перед вами, чествующими моего отца, я хотел говорить о его достоинствах. И вдруг все, что я хотел сказать о нем, показалось мне чепухой по сравнению с тем, каков он есть на самом деле. Великан духа, служитель Добра и брат самого бога Смеха, которого даже греки не выдумали. И я преклоняюсь перед ним, считающим все невзгоды в жизни чепухой, и тщетно пытаюсь хоть в этом походить на него. Вот почему я прочел его любимый стишок про чепуху, через которую он всю свою светлую жизнь перешагивал с улыбкой.

“Шурочку” Званцева наградили аплодисментами, а на эстраду поднялся его отец, Петр Григорьевич.

Растроганный, взволнованный, он говорил:

— Спасибо вам, соседи дорогие. Спасибо сынок Шурочка. Спасибо, что чествуете меня. Спасибо за диплом, что первым общественником города Бабушкина зовете. А кого чествуете, кого непартийным большевиком-ленинцем назвали? Бывшего купца-буржуя ведь! Но только я диплома обратно не отдам. Что с возу упало, то пропало. Он у меня на стенку в рамку просится. Вы уж извините.

И под общий смех и аплодисменты сошел со сцены.

После чествования, кто к ним поближе был, прошли на дачу Званцевых. Сели там общей семьей вместе с боевым полковником и двумя близкими соседками за приготовленный Магдалиной Казимировной праздничный стол. Полковник провозгласил тост за первого общественника города Бабушкина.

Заметив, что оба сына Петра Григорьевича налили в свои бокалы вместо водки газированной воды, полковник возмутился было, но Петр Григорьевич, посмеиваясь в усы, заступился за сыновей:

— Им водки выпить, все равно как попу вторую попадью завести. Я уже все, что положено было и за себя и за них двоих и выпил, и выкурил. Так что налейте мне тройную порцию, и за меня, и за них, — подставил вместо рюмки чайный стакан, и с задорным кряканьем залпом выпил его.

Придет время, когда в глубокой старости “Шурочка” Званцев напишет сонет:

ЗЕРКАЛО

Я в зеркале увидел своего отца:

Глаза, улыбка, борода седая.

Знакомые черты родимого лица.

Так в памяти хранил его всегда я.

Что прячет в глубине волшебное стекло?

Кто смотрит на меня из зазеркалья?

И что так ясно по щеке его стекло?

Напрасно там кого-нибудь искал я!

Да разве в отражении моя беда?

Что узнаю себя в зеркальном старце!

Прошли неумолимые, как рок, года,

По возрасту теперь отца я старше!

Беда, когда становишься совсем седым,

Душой же остаешься прежним, молодым.

И Петр Григорьевич в свои 83 года тоже оставался душою прежним “Ухарь-купцом, молодым удальцом.”

После чествования отца Саша вернулся на Истру, где на даче Фельдманов ждали его жена с маленьким Никитенком.

30-го мая, налаживая радио-антенну, забрался он на крышу дачи Валентины Александровны. Сам профессор Фельдман еще не переехал из Москвы.

По дорожке от ворот спускалась сторожиха Марья Ивановна, жившая здесь в сторожке с семьей круглый год, следя за сохранностью дач. Она размахивала какой-то бумажкой и кричала.

До Саши донеслись слова:

— Телеграмма… Отец умер…

Взволнованная Валентина Александровна бежала ей навстречу.

“Бедная Валя, — подумал Саша. — Такое несчастье! Подумать только! Александр Исидорович! Был таким бодрым. Значит, не прошла даром Лубянка и лживое дело “врачей-убийц”.

Валя взяла бумагу из рук сторожихи, прочла и направилась к сидевшему на крыше Званцеву.

— Саша, слезай. Это тебе телеграмма. Не пойму. Надо разобраться.

Сердце Саши упало. Он не хотел верить грызущему подозрению. Значит, не Александр Исидорович, но кто?

Холодный пот выступил на лбу. Саша спустился с крыши и взял у Вали телеграмму. Руки у него тряслись, буквы прыгали перед глазами. Он долго не мог понять текста:

“ПАПА УМЕР А Я ТТЕБЯ ЖДЕМ = МАМА”

Из дачи выбежала Таня:

— Что случилось?

— Не пойму. Папа или умирает, или умер. Меня ждут. Я выезжаю.

— Я с тобой.

— Нет. Оставайся с ребенком.