Мертвецы тоже люди

Поруб был довольно большим, насколько я мог определить, когда открывали окно – маховых саженей [61] три по каждой стене и в высоту не меньше двух. Порой в поруб сажали по нескольку человек, и они умирали медленной, мучительной смертью, сходя с ума, вдыхая запах собственных испражнений, ища крохи хлеба в удушливой, зловонной грязи.

Я решил, что жалкие капли воды от моих мучителей лишь продлят агонию, и когда снова спустили кувшин и бросили хлеб, даже не пошевелился.

– Помер, что ли? – переглянулись стражники. Помолчали и закрыли оконце.

Я вытянулся на холодном полу, положив руки за голову. Вот таким меня и найдут. Сейчас я прислушаюсь к ритму сердца и начну считать удары, всё медленнее… медленнее… пока не остановлю его совсем… Я лежал и считал, и сердце подчинилось моей воле и замедлило ритм.

– Ещё немного, и конец, – думал я, невольно замирая перед каждым ударом, отсчитывая его как последний.

– Вот сейчас… я готов, – я широко раскрыл глаза. В это мгновение ослепительный луч солнца ударил в лицо, и я вскинул руку, прикрывая глаза и вдыхая полной грудью поток свежего воздуха, хлынувшего в поруб.

Крыша скрипя отвалилась в сторону. На самом краю поруба стоял Бессмертный:

– Цела власяница, царевич?

– Да что ей сделается? – прозвучал насмешливый ответ.

Я встал в полный рост, и там наверху толпа ахнула.

– Ты будто гриб-боровик из земли растёшь, – удивился Бессмертный.

Я удивлённо посмотрел на руки: и правда вырос. Власяница за несколько дней стала коротка в рукавах.

Когда вылез из поруба, подошла Индра. Я её сразу и не признал. Чело белое, ланиты розовые, уста алые и светится вся, как лампада.

И бородавки как не бывало!

Индра низко поклонилась мне в пояс:

– Проси что хочешь, отрок ясный!

– Исполни уговор, Индра, тогда сочтёмся. – Я отодвинул плечом ключницу, поклонился Бессмертному и пошёл со двора к лядине на краю поля.

За мной бежал Буривой, протягивая утиральник и воницу [62]:

– В баню… в баню тебе надо, сынок!

– Ты иди, дядя Буривой. Я скоро приду… Мне одному побыти надобно… – отмахнулся я.

Буривой отстал.

За лядиной начиналась брегальница [63]. Молочные берега её, скользкие от белой, гончарной глины, хранили чистую, тихую прозрачность зеркала. Вода в реке ещё не замёрзла – с ночи потеплело, но была студёной. Я, не обращая внимания на холод, скинул лычницы, онучи и порты и бросился в воду. Я жадно пил, со стоном вдыхая свежий воздух. Потом, сев на берегу, обмазал власты, лицо и восор глиной и тёр их, пока омерзительную, клейкую вонь поруба не смыл чистой, проточной водой. Она стекала с тела вологой, жирной подливой, растворяясь в течении, как соль в воде. Так же отмыл порты и онучи.

Труднее всего оказалось с власяницей. Постирать рубаху, не снимая с тела – тут требовалась сноровка. Но я, высвободив по очереди рукава, отстирал глиной вначале перёд, а потом спину рубахи. И снова в воду. Плавал, пока холодная вода не пропитала кожу насквозь, не пробрала до костей.

Я вышел из реки белый как снег. Натёр себя с ног до головы воницей. Даже зубы намазал и язык. Резко пахнуло сосновым настоем и полынью. Видать, в воницу Полянка ещё и толчёной яичной скорлупы и рог тура добавила – кожа горела огнём. Я бросился в реку. Вода казалась теперь тёплой, как в бане. Блаженно растянулся на зеркальной глади и лежал так, пока со стороны городской стены не раздалась звонкая, конная дробь.

Через лядину ехали всадники. Бессмертный, Горын, Ермий и Собота.

Я с сожалением вышел из брегальницы, не спеша натянул порты. Одёрнув власяницу, повязал золотого ужа вокруг пояса.

– Цела власяница, царевич? – спросил Бессмертный, поравнявшись со мной.

– Цела, государь, только меньше стала.

– Вижу, – Бессмертный бросил мне берестяной туесок с ишемом, – держи, согрейся.

– Вельми благодарствую, государь.

– Как водичка? – злорадно поинтересовался Собота.

– Как вукроп, боярин, – улыбнулся я.

– Босяк! Шишку не отморозь, – процедил сквозь зубы Собота.

Бессмертный тронул коня, и вновь я услышал слова Горына, обращенные к царю:

– Ты кормишь зверя, брат!

Я осушил туесок с мёдом и, шлёпая босыми пятками по сырой глине, побежал к дому Буривоя.

– Ну вот, теперь можно и баньку принять!

Кузнец Буривой рассказал, что было, когда Индра вышла из комнаты после волхования.

Утром третьего дни кузнец принёс стольнику Соботе новый парадный меч и случайно оказался в разгаре событий. Пришёл в хоромы боярские, а те как раз напротив царских палат. Только он меч достал, как во дворе вой и плач поднялся. Бежит Индра, кричит благим матом:

– Убили меня, бедную! Убили, горемычную! Убивец проклятый! Погоубу [64] навёл на меня! Взять его, стража! В поруб, окаянного!

Собота и Буривой на крыльцо выскочили, за кинжалы схватились. Смотреть на Индру было страшно. Лицо от носа до подбородка синее, пухлое, глаза заплыли, а бородавка с кулак выросла. Уж на что Буривой не робкого десятка и то перекрестился, через левое плечо заплевался: «Чур меня, Чур, сбереги!»