– Небось ещё и при полной луне пойманную? От сглаза да нечистой силы?
– Просто не люблю рыбу.
Такое странное поведение заставило внимательно приглядеться к Марье.
За годы, что мы не виделись, сестра ничуть не изменилась. В тридцать три Марья выглядела не старше меня. Лицо её поражало библейской красотой. На полотнах вдохновлённые художники рисуют такие фернамбуковые, спадающие кольцами на спину рыжие волосы, синие, в пол-лица глаза, бархатные брови, убегающие к вискам, атласную кожу без единого изъяна.
Сестра гибкой змейкой плыла между двумя братьями, нежно касаясь рыцарских локтей шёлковыми цепкими лапками с острыми ноготками, и не было ни одного встречного, который не смотрел бы им вслед, заворожённый сказочной красотой этой троицы.
И всё же было в красоте сестры нечто застывшее, ледяное.
Она была как маяк, ярко светлевший на утёсе в бушующем море. Спасительный, белый… как снег. Лишь с близкого расстояния, когда гибель уже неизбежна, можно было разглядеть, что белый свет излучает ледяная глыба, а не огонь.
Не каждый мужчина отважился бы не то чтобы полюбить, но и заговорить с подобной женщиной. Именно такие роковые дамы вдохновляют мужчин во времена смут и революций, и те добровольно кладут себя на жертвенный камень и готовы по взмаху руки прекрасных дульсиней вырвать сердце каждому, на кого они укажут.
Наверное, такие пассионарии могли бы стать родоначальницами нового этноса и даже новой веры, если бы не их врождённая способность к самоуничтожению. Не удивлюсь, если Жанна д’Арк выглядела так же.
Я невольно улыбнулась. Марья сверкнула глазами, будто бы прочла мои мысли.
Кожа Марьи была так бледна, что заморские
Я остановилась:
– Вай ме! С ней всё в порядке… Опять ты за своё, Мари! – Тётя, крепко прижав к себе мою руку, потянула из неухоженного переулка на улицу, громко шепча на ухо семейные новости.
Не то чтобы я не знала о событиях в семье, но мне было интересно услышать о них от тёти. Тётушка никогда не упрекала меня за долгое отсутствие. Да и чем тут попрекать? Когда на твоих глазах погибают мать и отец, разве захочешь пережить это ещё раз в своих воспоминаниях там, где произошло несчастье?
Но спустя годы боль от потери притупилась, и я отпустила её бродить по широкому кругу моей ойкумены.
Все девять лет тётя по старинке писала мне длинные письма в университетскую общагу в Москву, затем в Цюрих, в маленький домик на живописной и чистенькой Флорхофгассе рядом с ETH Zürich [10]
. Потом в Болгарию, где проходила моя стажировка в серпентарии в городке Стара-Загора, в зоопарк стокгольмского музея Скансен и, наконец, в национальный парк на затерянном в океане островеНа остров письма шли долго, через Коста-Рику. Почтовый катер прибывал по вторникам, и я с горящими глазами и бьющимся сердцем отыскивала среди газет недельной давности прямоугольные усечённые конверты с русскими
Однажды, утром в субботу, тётя неожиданно приехала ко мне в Цюрих. Мы не виделись два года и, открыв дверь, я не сразу её узнала.
Передо мной стояла высокая, худая, как жердь, бедно одетая женщина. Бедняга так отощала, что поношенное, хотя чистое и отглаженное, некогда лучшее её голубое платье висело на исхудавших плечах. Волосы в аккуратном пучке пестрели широкими полосками седины. Цветущая, средних лет женщина превратилась в старуху.
Лишь волевой, породистый подбородок и упрямый взгляд выдавали в ней прежнюю тётю Макошу. Даже в таком плачевном положении она
Сердце рухнуло и перестало биться.
– Что случилось? Кто умер?! – прошептала я, холодея лицом.
– Все живы-здоровы! – поспешила успокоить меня тётя.
– Господи, как же ты меня напугала! Свалилась как снег на голову! Почему ты не предупредила о приезде?
Мы расцеловались и вскоре выяснилось, что деньги на билет тётя одолжила у соседки – директора мясокомбината, и по возвращении обещала отдать долг с процентами.
– Как ты получила визу, тётя?
– Мир не без добрых людей… У меня есть знакомая в визовом центре, я однажды помогла ей…
– Почему же ты не попросила меня? Я бы выслала приглашение и деньги на билет!
Тётя виновато посмотрела на меня и тихо прошептала, комкая в руках носовой платочек: