Мертвецы тоже люди

Я вертела головой, рассматривая знакомые улицы. Город, как больной, переживший тяжёлую болезнь, но уже поверивший в выздоровление, слабо шевелился в зелёной долине. На улицах горный воздух смешивался с печным дымом – везде в домах топили дровами.

Солнце зашло за большую сланцевую тучу, и лица встречных прохожих, спешивших к вокзалу, сразу погасли, растеряли солнечный свет; загар из нежного бронзового превратился в угрюмый, аспидный.

Река, сверкавшая белым серебром в разрывах набережной, тоже погасла, и город наполнился контрастами синего и чёрного. Даже свежая молоденькая листва деревьев в глубине у стволов приняла насыщенный аспидный цвет.

«Будто в прошлый век попала! Ни электричества! Ни горячей воды! А люди! Люди!!!»

Людей было мало – воскресенье, – все спят в ранний час.

На торце здания напротив висел большой плакат с изображением Буша-младшего. Американец смотрел отрешённо, скалясь прекрасной вставной челюстью. Именно она вызывала чувство брезгливости. Вставные великолепные зубы не спасали ни от «гусиных лапок» у глаз, ни от глубоких поперечных морщин, ни от обвисшей шеи, ни от надвигающейся старости…

– Что это? – отвлеклась я от семейных новостей.

Тётя повернулась ко мне. На шею легла фиолетовая тень, яркая помада-индиго выделялась чётким росчерком между позеленевшими щеками.

Но вот вышло солнце: зажгло жёлтым деревья на набережной; горы открыли небу секрет синевы, а лица людей вновь потеплели, посветлели, ожили; река заблестела, переливаясь из оранжевого в жёлтый и салатовый, будто духу великого Гогена захотелось написать «День божества» не на холсте, а на воде.

Тётя зыркнула на плакат из-под тёмных бровей:

– Власти переименовали Мелаанскую в улицу имени… сама видишь кого.

– А Буш разве умер? – удивилась я.

– Умер? Да что ему сделается? Наш главный грызун получил от него триста миллионов на борьбу с бедностью, вот и выслуживается.

– Тише! – зашипел за спиной дядя Хорсови. – Что ты так громко кричишь, Макоша? Прохожие оборачиваются, говори по-грузински!

– Я тридцать лет здесь живу, а всё «тише, тише»! Что хочу, то и говорю – никому до меня дела нет, хочу на русском говорю, хочу на грузинском! – Тётя крепко прижала к себе мою руку, будто боялась, что сбегу.

Некоторое время шли молча, но вскоре тётя Макоша вновь улыбнулась:

– Вот и пришли! Идёмте скорее к причалу!

Глава 4

У крошечного, нагретого солнцем причала пахло тиной и подгнившими досками. Лодка дяди Хорса, пришвартованная у самого края, плавно покачивалась на спокойной реке. Звенели как колокольчики снасти на соседних яхтах.

Причальчик дрогнул под уверенной поступью двух дюжин ног, и тут же вода булькнула и запуталась в зелёных водорослях у опор, качнулись, будто поздоровались, яхты, громче звеня снастями.

Я споткнулась от неожиданности: на бело-синем корпусе крупными буквами в старорусском стиле было выведено: «Василиса». На спасательном круге с чёрным якорем – та же надпись.

В честь меня, значит.

– Нравится, дочка? – Дядя ловко навёл и перекинул мостки. – Добро пожаловать, благодетельница наша, берегинюшка! Я бы в твою честь звезду назвал!

Я бормотала слова благодарности и отшучивалась, а дети толпились рядом и рассматривали меня, как оживший памятник.

Дядя нежно погладил свежеокрашенный борт катера:

– Прежний хозяин дёшево продал мне лодку. Назвал её «Зефир» и жаловался, что всегда с ней были проблемы. А я ему говорю: «Кто же, мил человек, катерок мужским именем называет? Это же не крейсер или линкор. Испокон веков принято у морских людей называть малые суда женскими именами! Вот она у тебя и не плывёт дальше берега!»

И правда, как засмолили, зашпаклевали и покрасили мы нашу лодочку, да имя новое на борту вывели, помолодела она, как будто вторую жизнь проживает. А строили её между тем из леса, что рос здесь по берегам ещё тридцать лет назад. Так что Кура её, родимую, как пёрышко несёт.

«Нынешний корабль – стоял он некогда косматым лесом…» – вспомнились древние стихи.

Все забрались в лодку, и мы поплыли по течению, пересекая Куру по диагонали. Плыть было – совсем ничего.

Наш дом, каменный, старинный, времён Николая I, сбережённый временем, главным образом благодаря высокому своду подвала, защищавшему первый этаж от сырости и плесени, стоял на всхолмлении в Старом городе у подножия Нарикалу близко к набережной, скрытый от любопытных глаз раскидистым платаном. Тётя называла платан «наш кондиционер». Его густая тень действительно спасала в жару южные комнаты от перегрева.