Мертвецы тоже люди

Рукава летника, длиной почти до земли, с прорезями на сгибах локтей, были расшиты мелким речным жемчугом, так же, как и высокий бархатный кокошник с ряснами [16] на висках и обнизью [17] на очелье, закрывавшей лоб до бровей. Вуаль спускалась с кокошника до пят. Круглый, пристяжной соболий воротник, застёгнутый на пуговицу с синим яхонтом, лежал на летнике, прикрывая шею и плечи.

Рядом на столике блестели атласные ленты и жемчужные нити для украшения косы, в бархатной коробочке искрились крупные серьги в виде русских золотых маковок.

Я с волнением погладила мех, поднесла к лицу вышитый жемчугом рукав, приложила прохладный шёлк к щеке. Далёкое, как сон, воспоминание мелькнуло и погасло.

Качели… взмывают вверх… весёлые, смеющиеся лица девушек рядом… и облитые серебром плечи витязя совсем близко…

– Волчья неделя! – вдруг брякнула я невпопад.

– Волчья неделя в ноябре, дорогая, а сейчас Пасха.

Живана с интересом смотрела на меня. А со мной творилось что-то странное, необъяснимое.

Отчётливо услышала я странную взволнованную речь, будто кто-то невидимый шептал мне на ухо:

«Не гапи, не гапи… ладо моя… Азъ есмь моужъ тобе… Азмъ есьмь язвенъ тобою… безноштенъ да безневестенъ, але бо не язвестивъ. Только мыслями о тебе жив. Из бельчуга стреляли мя, але бадака убереглаши мя от безгоды… Азмъ есьмь зело язвен тобою, прости мя за то, лепота, ладушка, алость ненаглядная… Аще ли ни то говориши, то прости мя, княгиня моя, царевна…» [18]

Будто со стороны увидела я тесное купе несущегося вдаль поезда, два тела, переплетённых на белых простынях, страстный шёпот незнакомца…

Я на мгновение закрыла глаза и прислушалась. Далёким отзвуком еле слышно прошелестело:

«Аще ли ни то говориши, то прости мя, княгиня моя, царевна… царевна… царевна…»

Не знаю почему, но слёзы навернулись на глазах. Девушки с удивлением смотрели на меня, а я, стряхнув слезинку, рассмеялась сквозь слёзы:

– Вот ведь чудеса! Не поверите, но мне кажется, что я уже надевала этот наряд раньше!

Желя покачала головой:

– Не может быть, Василисушка. Я только вчера закончила жемчужную обнизь на кокошнике. Тебе нравится кокошник?

– Очень!

– Ты наденешь? – Глаза ятровки искрились восхищением, она дрожала от волнения – так ей не терпелось надеть на меня это.

Я поняла, что спорить бесполезно, и позволила делать с собой всё, что они задумали.

«Не гапи, не гапи… ладо моя…» – звучал в голове ласковый голос.

Он прав… не гапи – не бойся! Плакать можно – это от боли, а бояться нельзя!

С полудня ятровки ссорились из-за моей длинной пшеничной косы. Желя хотела уложить волосы в причёску, а Живана предлагала заплести настоящую русскую косу.

– На смотрины делают причёску! – горячилась младшая ятровка.

– Василиса – девица! А девица должна быть с косой! – не сдавалась Живана.

На том и порешили, и следующие полтора часа мне заплетали косу в четыре руки. Волосы разделили на девяносто прядей и плели, как корзинку, от самого затылка до поясницы в широкую и плотную сетку.

Диво дивное получилось. А когда надели кокошник с жемчужными наклонами и таусиный летник, я и сама остолбенела от сияющей в зеркале красоты. Широкие присборенные рукава и глубокий вырез сарафана из тонкой объяри и кисеи выглядели очень красиво.

Смущало, что в наряде было что-то от варьете. Плечи и прочие прелести, откровенно обнажённые под кисеёй, ни для кого не остались загадкой.

И, кроме того, мною неудержимо хвастались и показывали, как цирковую лошадь. За две недели я побывала в гостях не меньше пятидесяти раз. Тётя не успокоилась, пока не протащила меня по всем родственникам, даже самым дальним, знакомым и их знакомым. Стоит ли говорить, что потом родня пришла с ответным визитом.

– Эт-то наша Ва-асочка! – представляла племянницу тётя, растягивая в улыбке губы и не вполне внятно произнося моё имя, так что слышалось «ва-азочка», и присутствующие с умильными улыбками разглядывали меня как редкий музейный экспонат.

Тётя не подозревала, что сама придумала мне прозвище. Теперь все знакомые звали меня Вазочкой или… Вазой. Господи, какой ужас! Моя фигура и впрямь напоминала сосуд – узкий посередине, расширяющийся снизу и сверху. В университете, в Цюрихе, за усидчивость и отличную успеваемость кто-то прозвал меня Вайзе – Премудрая. Это прозвище и после учёбы преследовало меня несколько лет, и я думала, что хотя бы здесь, в Тбилиси, избавилась от него, но вышло, что вновь получила с лёгкой тётиной руки его чудовищно искажённую интерпретацию.