Мертвецы тоже люди

Жизнь шла своим чередом. Весна завладела городом, апрель подходил к середине, солнечные дни бежали один за другим. Старый дом жил полно, не замечая преклонных лет.

Большая гостиная в пять полукруглых высоких окон, закрытых кисейными занавесками и тяжёлыми плюшевыми шторами светло-горчичного оттенка, была для меня самым уютным местом в доме.

Над мраморной каминной полкой висела копия Сезанна в золочёной раме. Знаменитый красно-жёлтый натюрморт с яблоками, несколько больше музейного оригинала, притягивал взгляд. Я любила рассматривать наивные, словно детские, нечёткие линии, будто бы не прорисованные до конца контуры и тени. Мне в детстве казалось, что картину нарисовал не великий мастер, а ребёнок, и что сама я смогу с лёгкостью нарисовать так же.

Картина была самым ярким пятном в комнате. Рассеянный дневной свет добавлял недостающих оттенков приглушённому, бежевому убранству гостиной.

За бархатными шторами между двух мраморных колонн, подпиравших высокие лепные потолки, журчал фонтанчик. Если сесть на диван в алькове, то из гостиной за занавесом никто тебя не увидит, даже из-за распахнутых настежь дверей в столовую.

Надо признать, стараниями тёти Макоши дом выглядел превосходно. Каждый день в парадной столовой натирали воском большой палисандровый стол, стелили ослепительно-белые, тугие крахмальные скатерти, готовились к встрече друзей. Было видно, что главная в доме – женщина. Тётя не принимала важных решений без дяди Хорса, но он, как настоящий мужчина, доверил управление хозяйством супруге и не вмешивался в её дела. Она руководила буквально всем: от найма прислуги и ремонта крыши до выбора картин и сбора букетов. Поэтому дом хоть и выглядел немного старомодным, но являл характер хозяев в каждом предмете.

Старинные расписные потолки, светлые мягкие обои, плюшевые диваны, натёртые до блеска паркетные полы и радушная хозяйка тётя Макоша притягивали к себе как магнит всякого вошедшего в дом. Невольно хотелось соответствовать этой слегка потрепанной, пыльной, но торжественной красоте и нарядиться, и улыбнуться, и сказать что-нибудь приятное.

Родня принимала меня, как царицу. Ятровки – Желя и Живана, ничего не давали делать, даже кофейную чашку за собой убрать, носились как с писаной торбой. Они развлекали меня, играли и пели любимые песни, заплетали косы, укладывали волосы в высокие вечерние причёски, как куклу одевали в нарядные платья, сурьмили глаза и чернили брови.

– Расскажи то… расскажи сё… – просили они.

Но я предпочитала молчать. Не то чтобы рассказать было не о чем, я просто разучилась. Когда живёшь одна, без друзей, рассказы теряют смысл.

Сёстры ждали от меня правдивых, но чудесных историй о великолепных балах, которые я непременно должна была давать своим землякам-островитянам, о жизни, полной веселья и торжества. Если бы я рассказала им правду, что остров почти необитаем, что, кроме двух десятков учёных и специалистов, существенно старше меня, никого на острове нет – сёстры бы мне не поверили. Врать мне не хотелось, и я отмалчивалась.

Я осознавала, что для своего юного возраста слишком серьёзна, но одиночество – учитель, не знающий пощады. Среди веселья и ликования – я всегда одна. Одиночество мне не в тягость, потому что… Потому что… Впрочем, об этом позже.

В первый же вечер ятровки чуть не поссорились из-за меня. В честь приезда племянницы тётя с дядей готовились к празднику и ждали гостей к ужину. В особых случаях у женщин в семье было заведено наряжаться в русские национальные костюмы. Обычаю бог весть знает сколько лет, поэтому моё вялое возражение встретило мощный отпор.

Желя заявила, что специально к моему приезду сшила распрекрасный летник, украшенный речным жемчугом, что на одни только наручи и нарукавники из органзы и бархата, шитые бисером, ушло месяц работы.

– Мы тебе покажем! Это чудо, а не наряд! Ты не сможешь отказаться! Пойдём скорее на второй этаж, в мастерскую!

Я посмеивалась про себя над наивными родственницами. Уж кого-кого, а меня дорогими шмотками не удивишь.

Но я была не права.

Живана торжествующе улыбнулась и распахнула занавес гардеробной. На высоком манекене переливался всеми оттенками изумрудного сарафан из шёлковой объяри [11].

Ткань мерцала в дневном свете как перламутр.

Я подошла к манекену, не веря своим глазам.

– Откуда у вас эта ткань? Это же объярь! Такую лет двести уже не ткут! – спросила я, изумлённо разглядывая расшитые золотом переливы из муравчатого [12] в драконью зелень [13]. – Всего несколько костюмов в музеях сохранилось!

– Нравится? – заулыбались довольные ятровки. – Ткань Марья достала по случаю. И кроить научила. Сарафанчик-то не простой – косоклинный, старинного кроя: и грудь держит, и талию подчёркивает, и всё, что нужно, прикрывает и открывает.

К сарафану шла тонкая, почти прозрачная, горничная рубаха из белого шёлка, собранная в жемчужные запястья в узких рукавах, богато украшенная по подолу багряной вышивкой.

Таусиный [14] летник из кутни [15], расшитый золотыми нитями в причудливые цветочные узоры, завершал наряд.