Мертвецы живут в раю

Мы приезжали сюда по субботам, всей семьей. Подавались большие блюда с макаронами в соусе, с фаршированным рулетом и мясными биточками, сваренными в этом соусе. В комнатах стояли запахи помидоров, базилика, чабреца, лаврового листа. Под громкий смех передавались из рук в руки бутылки розового вина. Трапезы всегда заканчивались песнями, сперва теми, что исполняли Марино Марини, Ренато Каррессоне, потом народными. Под конец неизменная «Санта Лючиа», которую пел мой отец.

После этого мужчины садились играть в белот на всю ночь. Играли до тех пор, пока один из них не приходил в ярость и не бросал карты. «Fan! Придется ему сейчас пиявки ставить!» — кричал кто-нибудь, и веселье вспыхивало по новой. На полу стелили матрасы. Кровати становились общими. Мы, дети, спали в одной постели, лежа поперек. Я клал голову на уже заметные груди Желу и засыпал счастливый, как младенец. Но видел взрослые сны.

Праздники кончились со смертью моей матери. Отец в Гуд больше не появлялся. Еще тридцать лет назад поездка в Гуд представляла собой целую экспедицию. Надо было сесть на автобус номер 19 на площади Префектуры на углу улицы Армени и ехать до Мадраг де Монредон. Оттуда мы продолжали путь в старом междугороднем автобусе, шофер которого с лихвой превосходил пенсионный возраст. Вместе с Маню и Уго мы туда начали ездить в шестнадцать лет. Мы никогда не привозили девушек. Гуд принадлежал нам, был нашим логовом. Мы свезли в хижину все наши сокровища: книги, пластинки. Мы выдумывали свой мир. Соразмерный нам и по нашему подобию. Мы целыми днями читали друг другу о похождениях Улисса. Потом, с наступлением темноты, молча сидя на камнях, мы грезили о прекрасных сиренах, которые пели «среди темных скал, обдаваемых пеною белой». И мы проклинали тех, кто убил сирен.

Вкус к книгам нам привил Антонен, старый анархист-букинист с бульвара Жюльен. Мы смывались с уроков, чтобы пойти к нему. Он рассказывал нам истории об авантюристах, о пиратах. Карибское море. Красное море. Южные моря… Иногда он замолкал, брал какую-нибудь книгу и читал нам отрывок из нее в знак доказательства того, что он утверждал. После чего он нам дарил эту книгу. Первой был «Лорд Джим» Конрада.

В Гуд мы впервые услышали Рея Чарлза. На старом проигрывателе Желу «Теппаз». Это была пластинка в 45 оборотов с записью концерта в Ньюпорте. «Что сказал» и «У меня есть женщина». С ума сойти. Мы без конца ставили эту пластинку на полную громкость. Онорина не выдерживала:

— Мать честная! — кричала она со своей террасы. — Да вы тут всех нас с ума сведете.

И, опершись кулаками на свои пышные бедра, она пригрозила пожаловаться моему отцу. Я же прекрасно знал, что после смерти моей матери она больше с ним не встречалась, но она пришла в такое бешенство, что мы сочли ее способной на это. Это нас успокоило. К тому же мы очень любили Онорину. Она всегда беспокоилась о нас. Она приходила справиться, «не надо ли нам чего».

— Ваши родители знают, что вы здесь?

— Конечно, — уверенно отвечал я.

— Но почему они не дали вам с собой перекусить?

— Они слишком бедные.

Мы громко смеялись. Она пожимала плечами и с улыбкой уходила. Понимающая, как мать. Мать троих детей, которых у нее никогда не было. Потом она возвращалась с полдником или с ухой, если мы в субботу вечером оставались там ночевать. Рыбу ловил Туану, ее муж. Иногда он брал нас к себе в лодку. По очереди. Это он приохотил меня к рыбалке. А теперь у меня его лодка — «Тремолино».

Мы наезжали в Гуд до тех пор, пока нас не разлучила армия. Мы вместе проходили военную подготовку. Сначала в Тулоне, потом во Фрежюсе, в колониальных войсках, среди капралов со шрамами на лицах и до ушей обвешанных медалями. Уцелевших в Индокитае и в Алжире, но еще мечтавших пойти врукопашную. Маню оставался во Фрежюсе, Уго уехал в Нумеа, а я — в Джибути. После службы мы изменились. Мы стали мужчинами. Искушенными, но циничными. И немного жесткими. Мы не имели ничего. Даже свидетельства о профессиональной подготовке. Не было будущего. Ничего, кроме жизни. Но жизнь без будущего — это было гораздо меньше, чем ничего.

Мы очень скоро смертельно устали от дерьмовых случайных работенок. Однажды утром мы заявились к Куросу, в строительное управление долины Ювоны по дороге в Обань. Настроение у нас было дрянное, как и всякий раз, когда требовалось ишачить, чтобы поправить дела. Накануне мы все свои деньжата просадили в покер. Нам пришлось рано встать, сесть на автобус, ловчить, чтобы не платить за проезд, стрельнуть у прохожего сигарет. И вправду каторжное утро. Грек предложил нам 142 франка 57 сантимов в неделю. Маню побледнел. Он не смог проглотить не столько этот ничтожный заработок, сколько эти 57 сантимов.

— Вы уверены в 57 сантимах, господин Курос?

Хозяин сначала посмотрел на Маню так, словно тот был круглый идиот, потом на Уго и на меня. Мы знали нашего Маню. Ясно, что мы не с того начали разговор.

— Ни 56, ни 58 или даже 59, а? Точно 57? Пятьдесят семь сантимов?