Мертвецы живут в раю

Маню ушел по улице Мартегаль. Уго — по авеню Сен-Жак. Я — по улице де ля Лож. Но я не присоединился к ним в «Пеано», как это теперь вошло у нас в привычку. Я вернулся домой, и меня вырвало. Потом я стал пить. Пить и плакать, глядя с балкона на город. Я слышал храп отца. Он «вкалывал» за гроши, страдал, но, думал я, никогда мне не быть таким счастливым, как он. Лежа совершенно пьяный на кровати, я перед портретом матери поклялся ей, что, если аптекарь выздоровеет, я стану кюре, а если не выживет, буду полицейский. Что бы то ни было, но клятву я дал. На следующий день я завербовался в колониальные войска на три года. Аптекарь оказался ни мертвым, ни живым, а полностью парализованным. Я просил снова послать меня в Джибути. Там я и видел Уго в последний раз.

Все наши сокровища находились здесь, в хижине. Нетронутые. Книги, пластинки. Но в живых остался я один.

«Я вам приготовила „foccacha“», — написала Онорина на клочке бумаги. Фоккача — это нечто вроде горячего сэндвича с сыром и ветчиной, но из теста для пиццы. А кладут в него все что угодно. И подают горячим. В этот вечер фоккача была с сырокопченой ветчиной и сыром модзарелла. Онорина, после смерти Туану три года назад, каждый день готовила мне. Ей уже исполнилось семьдесят, но готовить ей нравилось. Однако готовкой она могла заниматься только для мужчины. Я был ее мужчиной, и я это обожал. Я сел в лодку, поставив рядом с собой фоккачу и бутылку наливки из белой смородины — «кло будар» урожая 1991 года. Я отплыл на веслах, чтобы не нарушать сон соседей, потом, пройдя дамбу, завел мотор и взял курс на остров Майр.

Мне очень хотелось побыть здесь. Между небом и морем. Передо мной, словно светлячок, простирался весь Марсельский залив. Я перестал грести. Мой отец всегда выбирал весла. Он брал меня за руки и говорил: «Не бойся». Он опускал меня в воду до плеч. Лодка кренилась в мою сторону, и лицо отца было прямо над моим лицом. Он мне улыбался. «Хорошо, да». В знак согласия я кивал головой. Ничуть не успокоенный. Он снова погружал меня в воду. Верно, было приятно. Это было мое первое общение с морем. Мне только что исполнилось пять лет. Я считал, что место этого купания находилось где-то здесь и возвращался сюда всякий раз, если меня охватывала грусть. Так мы стремимся возвращаться к нашему первому образу счастья.

В этот вечер мне было совсем грустно. Смерть Уго встала мне поперек души. Я был подавлен. И одинок. Более чем когда-либо. Каждый год я демонстративно вычеркивал из моей записной книжки с адресами приятеля, допускавшего расистские высказывания. Пренебрегал теми из них, кто больше не мечтал ни о чем другом, кроме как о новой машине или отпуске в Средиземноморском клубе. Я забывал всех тех, кто участвовал в лотереях. Я любил рыбалку и тишину. Любил ходить пешком. По холмам. Пить охлажденную черносмородинную наливку. Из Лагавюлена или из Обани. Причем поздно ночью. Я неразговорчив. Имею собственное мнение обо всем. О жизни, о смерти. О добре и зле. Я безумно любил кино. Страстно увлекался музыкой. Я перестал читать романы моих современников. Но больше всего я ненавидел равнодушных и слабаков.

Это покоряло немало женщин. Но ни одну из них удержать я не сумел. Каждый раз я заново переживал одну и ту же историю. Им было необходимо сразу начать изменять все, что им не нравилось во мне, как только они оказывались на свежих простынях совместной жизни. «Тебя не переделаешь», — сказала Роза, уходя от меня, шесть лет назад. Она пыталась сделать это целых два года. Я сопротивлялся. Успешнее, чем с Мюриэль, Кармен и Алисой. Но ночью я неизменно оказывался перед пустым стаканом и полной окурков пепельницей.