Мертвые души. Том 3

— Да, Гниловёрстов!.. — сказал он, призадумавшись. — Знаете ли, Павел Иванович, какая неприятная история с ним приключилась? Ведь забит был до смерти собственными крестьянами. И следствие, учинённое по этому делу, так ничего и не нашло. Все обвиненные по сему делу мужики причиною смертоубийства собственного барина выставили любовь убиенного к хоровому пению. Вот поди, разберись с таковым народом! — и он в сердцах махнул рукою, а затем, присевши к письменному столу, стоявшему против широкого светлого, глядевшего на улицу окна Фёдор Фёдорович принялся что—то писать на чистом листе бумаги.

— Вот вам, Павел Иванович обещанное мною письмо до капитана—исправника. Передайте его с тем, дабы не вздумал бы он чваниться, важничать, да время тянуть. Я тут пишу к нему, чтобы сделал он всё сегодня же и как надобно, — сказал Леницын, протягивая Павлу Ивановичу узкий белый конверт, на чём собственно и закончилась эта их встреча и собеседники, довольные друг дружкою отправились каждый по своим делам.

Наш же герой, ощущая в сердце тепло и тихую радость от восставших, словно бы из пепла, надежд на удачное завершение всего его огромного предприятия, отправился в Городскую Управу, как оно и было у него ранее условлено с Самосвистовым. Там он без помех препровождён был в кабинет Модеста Николаевича, восседавшего за большим, крытым зелёным сукном столом, что забирал чуть ли не половину всего Самосвистовского кабинета. На остававшемся же пространстве размещалось несколько жмущихся вдоль бледно—розовых стен стульев, да три стеклянных шкапа из которых глядели на посетителей унылые портфели и папки с бумагами.

— Ну, что Леницын? — вместо приветствия сказал Самосвистов и в глазах его вспыхнул неподдельный интерес.

— Всё даже намного лучше, нежели я мог надеяться. Так что нас с вами, дорогой мой Модест Николаевич, ждут в скором времени великие дела! Фёдор Фёдорович подсказал тут таковые ходы, до которых я, видит Бог, сам никогда бы не додумался, потому как для сего надобно знание государственной машины и государственной же ясности ум.

— Я, Павел Иванович, надобно сказать, и не сомневался в том, что он ухватится за эти ваши «мёртвые души». Ведь Фёдор Фёдорович наш по натуре своей — игрок. Только очень тонкий и осторожный из тех, что играют лишь по верной и у которых наместо азарту тонкий расчёт. Таковые вот и срывают куш чаще, чем кто бы то ни было, — усмехнулся Самосвистов.

— Да, признаться подобные Фёдору Фёдоровичу люди достойны восхищения и я уверен, его без сомнения ждёт ещё более блестящий карьер, нежели нынешний, — с почтением произнес Чичиков, а затем, сменивши тему, сказал. — Однако не отправиться ли нам с вами, любезный друг мой прямо сей же час, до капитана—исправника, тем более что для верности разжился я письмом от дорогого нашего губернатора, в котором он протежирует меня и просит разрешить все мои вопросы нынче же, не откладывая того в долгий ящик.

— Ну, может сие послание и не лишнее, но смею вас заверить, что Александр Ермолаевич и без того не посмеет мне отказать. К тому же, должен вам сказать, что он отнюдь не «безсеребрянник» и посему нам с вами довольно просто будет добиться его расположения. Ехать же к нему нет нужды потому как послан был мною за ним верный человек и он должен явиться ко мне с минуты на минуту собственною же персоною. Об одном только хочу предупредить вас, Павел Иванович, что господин сей не без странностей, а так в остальном презабавный, надобно будет сказать, субъект.

И будто бы в ответ на сделанное Модестом Николаевичем обещание о скором прибытии капитана—исправника, раздались в коридоре странные цокающие шаги, так что даже почудилось, точно некто пустил в сей коридор козла, цокающего по паркетам острыми своими копытцами. Цокающие эти звуки показались вдруг Павлу Ивановичу до странности знакомыми. Какое—то полузабытое, почти что истершееся из памяти воспоминание готово было уж возникнуть в нём, но тут дубовые двери кабинета распахнулись и в кабинет вошёл тщедушный, угловатый человечек, глянувши на которого Чичиков тут же вспомнил всё: и почтовую станцию, и мошенника смотрителя, и жену его, потчевавшую Чичикова остынувшею телятиной, а главное – десятивёдерный пузатый самовар с измятыми боками и эту, явившуюся точно бы из небытия, фигуру с цокотанием приплясывавшую вкруг самовара и дующую, что есть мочи на обожженные свои ладони.

Буркнувши на ходу некое невразумительное приветствие, Петрушкин, а это был именно он, прошёл в кабинет и усевшись на предложенный ему стул с подозрение принялся оглядывать нашего героя.

— Позвольте, сударь, а не имею ли я чести быть знакомым с вами? — спросил он у Чичикова разве что не сверля того своими маленькими ёерными глазками, точно буравчиками.