Мертвые мухи зла

«Но прежде чем покинуть вторую столицу, Званцев совершил паломничество. Длинная очередь начиналась где-то у Кутафьей, люди подходили по двое, по трое, когда оглянулся — увидел длинный изгибающийся хвост черного цвета. Память услужливо подсказала: «Но в эту страшную очередь встали все…» Из Маяковского. Современную Россию изучал трудолюбиво, а «талантливейший поэт» даже понравился. До революции не обратил на него внимания, тогда другие кумиры были: Гумилев, Блок, Леонид Андреев. Теперь же вспоминал и вспоминал. Ну, хоть это: «Хлопнув дверью, сухой, как рапорт, из штаба опустевшего вышел он. Глядя на ноги, шагом резким, шел Врангель в черной черкеске…» Красиво. Правдиво. Даром, что «талантливейший».

Очередь двигалась медленно; заметил, что, едва ступив на незримую тропку, люди вдруг замолкали. «А на них это производит впечатление… подумал удивленно. — Большевики хоть и негодяи, а хитрости им не занимать. Скажем — Наполеон. Одно название под саркофагом. Дом Инвалидов, величие, портреты, а самого-то и нет! А здесь…» Поднялся в горку, справа бордово темнела кирпичная стена Кремля; миновал Никольскую башню, впереди обозначились елочки и трибуны белого камня. А вот и гробница. «Что ж… Величественно. Языческое начало торжествует, как песнь любви. Голубые фуражки у входа зыркают остро-остро, надпись крупно — только цвет гадкий: кровь разбавленная…» Голос охранника перебил размышления: «Внимание! Ступеньки! Осторожно! Ступеньки!» Нога вовремя нащупала, не свалился, слава богу, даже слова благодарности вдруг повисли на губах. Зрелище открылось удивительное… «Он» лежал под покрывалом, руки — умиротворенно, на животе; коричневый френч, орден, белое… Нет, чуть розовое лицо, ухоженная бородка и усы, глаза закрыты. Покой, нет — благостный сон, дело ведь сделано, и никто не переделает, никто… Скосил глазом: лица, лица, застывшие, в зрачках — ледяной восторг, или искры сыплются из этих глаз, чтобы вновь раздуть мировой пожар в крови…

Покойник всегда покойник. Но этот и вправду был жив. Ибо те, кто шел мимо гроба, верили в это. Человек жив верою, которую дает Господь. Эти жили верою в то, что покойника нет и никогда не было, что в любое мгновение этот лысенький, с бородкой, мягким лицом и чуть расплюснутым носом поднимется и выбросит руку с распяленной ладонью.

…Когда оказался под Божьим небом, молясь и благодаря, что Ад пока не сжег, увидел вокруг светлые, озаренные лица, лики даже и вдруг отчетливо-отчетливо понял: этим хоть что объясняй, хоть в чем убеждай. Их путеводная звезда — навеки в этом стеклянном гробу. Навеки…

…Летит поезд, и стучат колеса, завихряются пыль и песок за окном, и дым паровоза черными кольцами — все, что осталось от прошлого, которого больше нет. «К моей руке, с которой снят запрет, К моей руке, которой больше — нет!» И еще: «Нас родина не позовет». Нас — белых, избитых, изгнанных правды ради. И потому — «Пора гасить фонарь…» Как грустно, как безысходно. Неужели же никто и никогда не скажет о ней: Поэт! Хоть на краю земли? За то, что произнесла: «Белая гвардия, путь твой — высок!» И: «Царь опять на престол взойдет!»

Званцев вслушивался в ритмичный перестук. Странные мысли, печальные мысли. Цветаева е щ е в Европе и жива; и муж ее, Сергей Ефрон, разоблаченный агент ГПУ, еще жив. Но утрата смысла, увы, о ч е в и д н а. Умрут все.

Смысл… А есть ли он в безудержном стремлении в городок на холме близ Казани, в котором больница за колючей проволокой, с часовыми на вышках. Особо опасные для советвласти психи и среди них — Анастасия Николаевна Романова. Боже, Боже, ведь просветил еси, и озарилась душа: мертвы Романовы. Мертвы все. Кто имел по закону о престолонаследии право на Российский престол, — мертв. Зачем же искать вчерашний день и в скорбном доме лицезреть несчастную, вообразившую себя великой княжной? Долг повелевает? Ложно понятый долг ведет в ад…»