Мертвые мухи зла

Это была песенка о Татьяне: «Помнишь дни золотые…» В исполнении духового оркестра она звучала томительно-печально, и у меня сжалось сердце. Рядом стояла удивительная девушка, я любил ее, я знал это, но я молчал. Потому что чувствовал: мысли мои глупы, бессодержательны и даже смешны. Революционеры отреклись (лучшие из них, это правда) от личной жизни — во имя борьбы за будущее. Но эта борьба привела к власти негодяев. Наивные романтики революции умерли в муке у позорной стены, один за другим. «Чей путь мы собою теперь устилаем…» — эти стихи все чаще и чаще звучат в ушах. Мы не живем. Мы снова, в который уже раз боремся. За миф, фантом. Для себя, своих потомков, для всех…

Но ведь всем это не нужно. Киножурналы показывают идущих по Красной площади. Их лица озарены светом неземной любви к угристому грузинцу, оплывшему Кагановичу, всем остальным. Сколько нас, думающих о несчастье своей родины? Трое? Пятеро? Пятьдесят? Сто семьдесят миллионов в огромной стране радовались плакатам: «Смерть врагам народа!» Пусть эти враги вчерашние палачи России, пусть. Но как сладострастно повергает народ вчерашних кумиров, как радостно, с кликами, втаптывает их в грязь…

Нет. Мы ничего не добьемся. Ничего. Нас никто не услышит, не поймет. Неужели Горький верил в свой романтический вымысел: «…но капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни»? Не верил. Ведь наступил на сердце Данко осторожный человек. И на наши сердца тоже наступят осторожные люди. Потому что их — большинство.

Милый город… Я смотрел на Таню, я видел, что она испытывает такие же чувства. Наверное, мы оба понимали в тот краткий миг, что впереди не только неизвестность пути, но и многое-многое, страшное…

Квартира пуста, необычно тихие дни, я чувствую себя государем императором. Правда, ощущение полной свободы омрачено скверным известием: Циля пошла на Литейный в кондитерскую и попала под трамвай. Ей отрезало обе ноги. Ее еще успели привезти в Мариинскую живой, но спасти не смогли, слишком много крови потеряла. Вдруг выяснилось, что родственников у нее нет (житомирский тип так и не объявился). Пришла милиция, описала скудный скарб в неудобной ее комнате, похожей на гроб. Поперек дверей милиция наклеила ленту от мух и заляпала печатями. Осиротел Моня. Он шнырял по коридору, тыкался мордочкой в запертую дверь и истошно, по-звериному орал. Я пытался кормить его мясом, но он отворачивался.

Позвонили из больницы, сухой женский голос произнес:

— Вы — Сергей? Покойная перед смертью успела сказать, чтобы вы пришли ее похоронить. И чтобы… — женщина замешкалась, видимо, читала нечто записанное на бумажке, — принесли Моню. Это ее грудничок?

— Какой… грудничок? — обалдел я. — Вы… о чем?

— Ну, вы словно никогда не видели деток, сосущих материнское молоко. Так он ее грудничок?

— Вы загляните куда надо и узнайте ее возраст! — крикнул я непочтительно, на что получил строгий ответ:

— Молодой человек! Я сама знаю, куда мне заглядывать! За гроб и услуги — пятнадцать рублей! В три часа завтра ее увезут на еврейское, так что не опаздывайте!

Маме звонить не стал. Цилю она недолюбливала, с какой стати потащится на кладбище. С Моней… Пятнадцать рублей взял у соседки. Она тщательно отслюнила пять зеленых бумажек с красноармейцами и, заглядывая в глаза, долго объясняла, что я забрал последние деньги. В половине третьего я отправился в больницу.

Вестибюль. Остро кольнуло: совсем недавно мы с Трифоновичем забирали отсюда маму. Женщина неопределенного возраста трет пол. «Где морг?» Долго объясняет, Моня некстати высовывает голову из-под курточки, уборщица начинает кричать. Бог с ней…

Морг. Кафель, возвышение, гроб. Циля непохожа на себя: острый нос сделался еще более горбатым, вместо глаз — глазницы. Нижняя челюсть отвалилась, видны испорченные зубы. Агент госбезопасности… Какой же у тебя был псевдоним? Кто-то трогает меня за плечо: мужчина лет сорока, серое пальто, шляпа, сапоги. Ага… Пришел-таки. Оперуполномоченный… Чего там? Наверное, «СПО» — Секретно-политический отдел. Для кого еще могла собирать информацию в очередях старая, безобидная и глупая Циля.

— Вы… оттуда?

— А ты — Дерябин?

— Угадали.

— Тогда держи кота получше и — вперед.

Он кивает двоим мужичкам с лицами и глазами, утонувшими в простом алкогольном опьянении. Те смотрят в недоумении.

— Крышку… Как? Понесете?

— Закрывайте, — приказывает опер, они бухают крышку на гроб, поднимают и выносят во двор. Здесь уже ожидает старенькая полуторка. Гроб ставят на платформу, опер косится.

— Ты давай в кабину, а я — сверху.

Возражаю, мне самому хочется с ветерком, бог с ним с гробом, но он непререкаем:

— Мал еще.

Трогаемся. Выезжаем на Литейный, поворачиваем налево, шофер пожимает плечами.

— Еврейское — где Волковское. Ты не знал?

Откуда мне знать. Грузовик сворачивает на Кузнечный, мы на Лиговке. Теперь понятно: до Расстанной, а там и Волковское. На его краю приготовлена для Цили могила.

Непривычное кладбище. Крестов нет, одни камни и стелы с непонятными надписями. Нас уже ждут. Гроб несут к могиле.

— Опускать?