Мертвые мухи зла

Пиршество. Пир на весь мир. У великого поэта алкоголики ползли через канавы и захлебывались, у нас — ничего особенного. От избытка чувств и полной безопасности (все свои, в конце концов, никто не просексотит) капитан госбезопасности Чуцкаев поет диким голосом о том, как широка страна его родная и как много в ней колоний и лагерей. Поднимает палец к носу:

— Наши враги, значит, поют эти слова в осуждение. В издевку. А я — вы чувствуете? — с гордостью! Ибо кто перевоспитает и вернет к жизни тысячи оступившихся? Только колонии и лагеря, товарищи! Так поднимем… Или подымем? Неважно. За!

Пьют с веселым смехом, вопрос заострен необычно, смело, какой могучий, грозный наш народ, как устремлен в будущее, к великому горизонту коммунизма…

— А у меня другой тост, — говорю ровным голосом, давя усмешку. Она сейчас не нужна. — Выпьем за то, чтобы все враги, все до одного! Погибли самой страшной смертью, в муках и крови! Нечего тратить народные денежки! Перевоспитывать… Разведчиков, шпионов и диверсантов уничтожают, а не перевоспитывают! Нам не нужны полумеры! Так сказал на юбилее НКВД товарищ Микоян! — Выпиваю одним глотком, улыбаюсь. Теперь даже непременно: Горько, товарищи!

Трифонович смотрит на меня, как на чудище обло, стозевно и лаяй, он, бедный, не ожидал. Тянется к маме, она, робко, навстречу, наконец целуются, и все с облегчением кричат нечто несуразное. А я тихо исчезаю. Мама счастлива? Я не препятствую.

Уля часто повторяла: «Не судите. Да не судимы будете». Что ж… Я не сужу. У меня нет неприязни к румяному, бедной маме моей, бывшим товарищам отца по службе. Работе, точнее. Слово «служба» они не любят. Старорежимное словечко…

Я никому не желаю зла. Год пролетит незаметно. Меня примут в специальное учебное заведение. Через два года — я на работе. И тогда посмотрим. Убежден: столетия пройдут, прежде чем увянет госбезопасность. Побоку личные дела. Посторонние мысли. Что бы там ни писали в книжках или говорили по радио — все это ерунда. Чекист — это не просто человек. И не совсем человек, я давно это понял. Есть сведения для детсада, школы, вуза и толпы, одним словом. Если следовать усредненной морали, которой пока еще на самом деле нет (старая ведь отвергнута полностью, до основания!), разоблачить и обезвредить врага нельзя. Невозможно! Потому что мгновенно просыпаются «чуйства». Кого-то жаль, кто-то не так уж и виноват. Чепуха…

Если можно забыть о самом любимом, пусть и ушедшем (да ведь только что, совсем недавно, вот в чем дело!) — значит, тем более можно и должно отбросить фигли-мигли, выковать в себе борца новой идеи и ступать, ступать, ступать… По трупам? Да хоть и по живым…

Площадь «Жертв революции», Марсово поле. Ноги принесли. И я вдруг понимаю, зачем: здесь покоятся мои предшественники. Те, кто ушел из жизни во имя жизни расцвета. Слова вычурные, суть верная. Из-под этих камней сочится кровь борцов. Я должен сделать так, чтобы сочилась кровь врагов. И я сделаю это…

Телефонная будка около входа в «Ленэнерго». Вот: Лена давно не звонила. Это не дает мне покоя. Шарю в кармане — монетка есть. И все мои предыдущие, такие правильные, такие «мощные» (не по летам) мысли вдруг испаряются. Лена. Тоненькая, с голубыми глазами, словно с открытки (не пошлой, хорошей!), я ведь не видел и не слышал тебя столько дней…

Палец не попадает в отверстие диска — неужели я волнуюсь? Надо же, оказывается, и мне, как и многим великим, ничто человеческое не чуждо… Наконец щелкает. Низкий мужской голос: «Слушаю». — «Будьте добры Лену». «А… вы кто?» — «Сергей. Вы отец Лены?» — «Сейчас…» И я слышу полузабытый голос (господи, месяц прошел… А мама забыла папу через полгода. Хм…): «Сережа… Ты… можешь прийти… Прямо сейчас?» И сразу же отчаянный крик: «Не приходи, не…» — и гудки. Короткие. Мерзкие. Что произошло? Сумасшедший дом…

Нет. Это не сумасшедший дом. Это — реальная жизнь. По спине бегут мурашки и такое острое, такое простое желание: забыть о звонке. О Лене. О том, что страна и народ напрягаются в пароксизме борьбы. С врагами народа. Исчадиями ада. Одно из этих исчадий — Лена. Ничего страшного: она велела идти домой? Велела. Я и пойду… Ведь я не помогу ей. А вот «в поле зрения» попаду непременно. И кому от этого станет лучше? Риторический вопрос…

Бегут, бегут мысли (мыслишки, конечно, только кто в этом признается?). Вот и остановка трамвая. За спиной вход в церковь Михайловского замка, напротив — одноименный сад, правее зарыты в землю «не жертвы — герои», еще правее — Летний…

И вот подходит громыхающий трамвай. Ну, Дерябин? Скатываются по ступенькам веселые пассажиры (это такая точка зрения: пока одних сажают другие живут счастливо), что-то кричит кондуктор, покупаю билет (в тюрьму?) и прислоняюсь к окну последней площадки. Убегают рельсы, Марсово, казармы, Летний разворачиваются в панораму, она грустна. Как это у Гумилева? «Мы пролетели по трем мостам…» Грохочем по единственному. Отчетливо слышу вороний грай. Огромная каркающая стая перелетает Неву. Нечто черное, расплывчатое, ужасное. Эти птицы предвещают гибель…