Мертвые мухи зла

— Пойдешь служить, сынок… А ты пойдешь, дорожка заказана, ни шагу вправо, ни шагу влево, старшие ждут, а их обижать или обманывать никак нельзя. Так вот: послужишь — поймешь. И дай тебе бог — ни разу, никогда не оказаться… в моем положении.

Может быть, она ждет, что я брошусь ей на шею, что мы оба заплачем отпускающими слезами прощения — нет. Не могу. Слаб. Но понимаю: сейчас именно так и должен поступить сильный человек. Не другого, самого близкого и родного, судить страшным судом, а все взять на себя. Помочь. Но — нет. Слаб.

И я молча выхожу из-за стола.

Начало сентября, неделю назад мы вернулись с дачи, и безумие, вдруг одолевшее нас, забывается, тает, исчезает за чертой бытия. Первые дни в школе, 10-й класс, умные речи директора (о нем рассказывают шепотом, что некогда преподавал он дочерям ялтинского городничего Думбадзе. Мало кто связывает, что нынешние знаменитые спортсменки, одна из них, кажется, толкательница ядра на небывалые метры, — те самые барышни…): «Деци, — у Андрея Федоровича дефект речи, — вы должны помниц, цто русская литература (он преподает нам именно русскую литературу, иногда, по желанию, когда взыграет в нем ретивое. Тогда наш постоянный преподаватель, единственный в школе знающий и порядочный человек, остается не у дел) всегда служила идеалам освобождения народов нашей страны. Тот, кто учит русскую литературу — навсегда останется преданным идеалам Великого октября!» Директора не трогают: страшные годы он прошел как нож сквозь масло, да ведь не он один… Бытие определяет сознание, это я уже давно знаю.

После занятий иду на Марсово. Сам не знаю — зачем. Мне нравится зелень Летнего сада, она утешает и успокаивает, мне нравится силуэт Суворова в створе Кировского моста, мне нравится оглянуться вдруг и словно в первый раз, всегда в первый, увидеть печальные купола Спаса на Крови… Гранитных глыб над покойниками не замечаю. Вряд ли я когда-нибудь открою душу даже самому близкому человеку — если он появится, конечно, но не верится мне, что эти некогда живые «умирали прекрасно» и «славно жили». Нельзя жить славно, когда вокруг издыхают страшной смертью недавние ближние твои. Странная мысль. Несвоевременная и крамольная. Никому не скажешь, ни с кем не поделишься, табу. Удивительно только, что к одним паспортам улыбка у рта, к другим — отношение плевое. Чем Андрей Федорович лучше сосланного в тундру или уже расстрелянного Николая Антоновича, хозяина дачи? Да ведь хуже по всем параметрам: Антоновича подхватил ветер революции и, естественно, как и тысячи других, занес на другую сторону. Федорович же служил царскому режиму сознательно и истово. Он ведь директором классической Ялтинской гимназии был. Интересный вопрос: с одной стороны действительный статский советник, штатский генерал (я помню, как папа, когда меня приняли в первый класс, с усмешечкой сообщил маме, кто на самом деле директор моей школы), с другой — совслуж. И ведь ничего, совмещает орла и решку в одном. Философ…

— Сергей! — Голос сзади. Оглядываюсь, нагоняет отчим. Он в форме, я вдруг ошеломленно замечаю, что издали он и ростом, и статью, и манерой держать голову напоминает отца. Может быть, маме он тоже напомнил?

— Вы разве не на машине?

— Всегда пешком. От Литейного — два шага. Ты из школы?

Мы идем рядом, и я вдруг вспоминаю давнее. Мы с отцом шагаем через Марсово, лето, мне двенадцать лет, полыхает 37-й… У отца замотанное лицо, пробивается щетина. Вроде бы мы гуляем — редкие минуты. «Смотри», произносит, вглядываясь в небо. Оно немного странное, сине-голубое, но цвет густой, предвечерний, хотя день еще в самом разгаре. И вот невероятное зрелище: слева направо пересекает небо яркий шар с пышным, светящимся хвостом. «Комета… — тихо говорит отец. — Редкая штука, тебе повезло. Говорят, что когда появляется такая плывущая звезда…» — и умолкает мрачно. «Что, что тогда?» — тереблю его за рукав гимнастерки, но он молчит.

Сегодня я могу продолжить неоконченную фразу: когда появляется комета — приходит несчастье. Папа не захотел меня огорчить, испугать.

— Сергей… Необходимо поговорить. — Отчим берет меня за руку. Сядем.

Скамейка около гранитной надолбы. Здесь? Ни за что. Трифонович не понимает, в чем дело, но покорно идет за мной. Мы усаживаемся напротив казарм Павловского лейб-гвардии…

— Этот полк первым перешел на сторону революции! — произносит Трифонович с гордостью. — Вместе с офицерами! Даже до них дошло величие народного подвига!

— Оставьте, вице-папа… — произношу равнодушно и вижу на его лице испуг. — А где офицеры, отчим? Каин, где брат твой Авель? (Нянечка долго объясняла однажды, что такое братоубийство. Я понял.) У него появляется сумасшедшая усмешечка.