Мертвые мухи зла

— Вот что, сука… Мне ничего не будет. Кто ты и кто я (все чушь и глупость, но это единственное, что в состоянии понять этот ублюдок. Я говорю с ним на его собственном языке)? Учти, заикнешься об этом уроке — я тебя найду, подкараулю и сброшу в канал вниз головой.

Моя ярость неподдельна. Федорчук ползет по стене спиной и икает, пытаясь что-то сказать. И вдруг в коридоре повисает дикий крик:

— Товарищи-и-и… Убивают! За правду революции, товарищи!

И я понимаю, что мне хана.

Подлетает, стуча каблуками новеньких туфель с огромными, толстыми, омерзительно-некрасивыми каблуками (дамский вкус — извращение без дна) Кузовлева, из 10-го «Б». Наш комсомольский вожак. Уж, а не девица. В другое время я бы ей и посочувствовал (вся школа знает, что ее родной дядя сидит по статье 58–10, за агитацию и пропаганду против советской власти), но сейчас она — мой лютый, ненавистный враг. Федорчук — кроме того, что он бесконечно правильный товарищ, дока по части доносов и террора в адрес одноклассников, — с этой мымрой не просто в дружеских отношениях — он искренне и нежно ее любит. Как-то совсем неумышленно я подсмотрел за ними: они сидели на последнем этаже на подоконнике и этот гад нежно держал руку Кузовлевой своей, гладил и что-то умилительно шептал на ухо. «Подобное к подобному», — подумал я тогда…

А сейчас Кузовлева исходила визгом и пыталась вывернуть мне руку.

— Ты… Ты преступник, — вопила, срывая голос, — твое место в домзаке! Я… Я тебя сгною, Дерябин, и никто, никто — не надейся, не спасет твою скверную жизнишку!

Ишь, словечко… Дура чертова.

Втроем идем к директору. Федорчук излагает суть дела. Долго и путано, он всегда был косноязычен. Андрей Федорович слушает с застывшим лицом китайского болванчика. Никак не реагируя на услышанное, просит высказаться Кузовлеву. У той прыгают губы, она все еще готова разорвать меня на куски.

— В лицо, в лицо… — повторяет, словно заведенная. — А он… а он… Он затылком, затылком! Он убиться мог!

— Итак, — подытоживает директор. — Учитель литературы отметил, что Сатин — мерзавец и вор? Я правильно понял?

— Да! Да! — исходит Федорчук восторгом. — Возвел этот… поклеп!

— Очень хорошо. И еще Анатолий Вячеславович настаивал на лживости Сатина? Я верно понял?

— Так точно! — по-солдатски отвечает Федорчук; мымра смотрит на него с обожанием, в ее маленьких прозрачных глазках — религиозный экстаз.

— Та-ак… — тянет директор, бросая на меня взгляд, не обещающий ничего хорошего. — Подытожим, товарищи. О том, что Сатин негодяй, свидетельствует сам Горький. Верно?

Они медленно-медленно, будто под водой, кивают. Я недоумеваю. Куда это он?

— Мы знаем, что враги народа на суде много говорили о своей верности советской власти. О любви лично к товарищу Сталину. Верно?

Они переглядываются.

— Да… — кивает Федорчук. — Но я… Я не понимаю? Как это?

— Ты поверил врагам народа? — В глазах директора холодное пламя.

— Я?! — вопит Федорчук. — Я?

— Ну, не он же… — кивает Андрей Федорович в мою сторону.

— Нет! Нет!

— Тогда почему ты веришь Сатину? Идите. Оба. Инцидент исчерпан. Ты, Дерябин, останься.

Они уходят, как побитые собаки. Андрей Федорович закуривает и, стряхивая в пепельницу серый налет, смотрит на меня, не мигая.

— Я думал, ты умнее, Дерябин. Учти: в следующий раз я не смогу тебе помочь. Ступай.

Я медлю.

— Андрей Федорович, он… она… Оба. Негодяи.

— Возможно. Но это не значит, что надобно человека бить в лицо. И еще… Ты мог подвести учителя. И не только. Теперь ступай.

И я ухожу, ошеломленно раздумывая над тем, что человек далеко не всегда то, чем кажется на первый взгляд.

Циля подобрала полудохлого котенка с помойки и выхаживает его, словно нежная мать. Когда она носит его на руках по коридору, шепча ему на ухо ласковые слова и прозвища, мне кажется, что она вдруг спрыгнула с ума на старости лет. Она говорит: «Он такой маленький, такой слабый… Он один в целом мире, ему, несчастному, некому помочь. Это мой долг…»

И ее ужасающий местечковый акцент перестает меня раздражать. Надо же… Циля, вечно озабоченная только «свеженьким пирожным» или «диэтическим бульоном», и вдруг такое. Славная женщина.

А отчим и мать собираются в Сочи. Трифонович получил отпуск, за окном сентябрь, бархатный сезон. В глазах у мамы детский восторг: Сочи, знойный город, в котором разбиваются сердца и звучит, звучит танго. С папой съездить не пришлось: все строили планы, изучали путеводители и — на тебе… Но теперь Нина Степановна счастлива. Она с нежностью гладит супруга по щеке и говорит:

— Ты опять плохо выбрит, Ванечка. Но теперь у тебя появится время.

— Дело не во времени, — отзывается отчим. — Бритвы плохие. Тупые, как… — И вдруг замолкает, встретив мой настороженный взгляд.

Пусть едут. Отдохнут от меня, я — от них. И, самое главное, — пакет Лены. Он лежит под подоконником и ждет своего часа. И, кажется, этот час настает…