Мертвые пианисты

— Ну да, все они рано или поздно умирают от передозы. Чудят вот так вот, вытворяют невесть что, а потом умирают. Ешь, Надюша, не отвлекайся.

Видимо, передозой и называли смертельные последствия чудаковатостей. Надя вспомнила папиного друга, который катал ее на «уазике», а потом умер от передозы. Попыталась представить его идущим голышом по ноябрьской улице — в черных мокасинах и берете. Но образ в голове расслаивался, растекался, никак не мог собраться в четкую картинку — такую, как в книжке. И Надя снова переключилась на девушку:

— А может быть, она все-таки не умрет? Она шла довольно быстро. И казалась бодрой.

— Вряд ли человек в таком состоянии долго протянет. Увы, Надюш, это так. Ничего не поделать. Знаешь, как говорят: каждый человек — кузнец своей судьбы. Главное, не стать такой же. А для этого, Надюш, надо хорошо учиться. И вообще стараться все делать хорошо.

Умрет. Умрет. Это слово капнуло в сердце каплей горячего воска и, тут же затвердев, превратилась в лепешку. В толстую тяжелую лепешку, мешающую дышать.

— Но ведь можно сделать так, чтобы она не умерла?

— А что ты тут сделаешь, Надюш? Ты ей никак не поможешь. Да и не надо: мир станет чище. Ты можешь помочь только себе.

Надя вскочила из-за стола. Бросилась в свою комнату, оставив тарелку с остывшими тельцами макаронин, навечно сросшимися в сиамские двойни и тройни. Обреченными на помоечную братскую могилу.

— Надюш! Надюш, ты куда?

Надя подбежала к окну. На улице шел снег. Он засыпал дорогу рядом с «Пятерочкой» и тут же пачкался под ногами прохожих, покрывался темными точками и становился похожим на мороженое с шоколадной крошкой. А в стороне от дороги, среди неповрежденной белизны, темнела точка побольше — потерянный черный берет. Девушка так и не вернулась за ним. И его медленно заносило снегом.

Надя села на пол и схватилась за батарею.

— Надюш, ты довести меня хочешь? Ну-ка вернись за стол немедленно! — кричала из коридора бабушка.

Не вставая, Надя повернулась лицом к комнате. В окно из глубины влажного снежного вечера струилась бархатистая темнота вперемешку с фонарным светом. И со светом зеленого аптечного креста. Умерла, подумала Надя. Значит, она и правда умерла.

И Надя стала представлять девушку мертвой. Как когда-то бабушку. Представлять, как сливочная кожа становится совсем бледной, почти белой, и резко контрастирует с внезапно расплывшимися и будто потемневшими веснушками. Рот искривлен в напряженной гримасе. Большие глаза распахнуты и неподвижно смотрят в ледяное ноябрьское небо. Девушка лежит на мерзлой земле в одних мокасинах. Надя смотрит на ее бледные руки с тонкими запястьями, вытянутые вдоль туловища, на чуть вздернутый подбородок. На лобок, покрытый тонкой полоской рыжего пушка. Надя склоняется над ней. Но ничем не может помочь.

А вот девушка уже в гробу, и глаза ее закрыты. И тело прикрыто черной тканью. Кто-то бьет лопатой промерзшую землю. Прямо как в фильме… В каком это было фильме? Надя не помнит. Надя вообще уже ничего не помнит. Она только молча смотрит на девушку, умершую то ли от воспаления легких, то ли от передозы. И где-то вдалеке звучит Похоронный марш Шопена.

— Похоронный марш Шопена, — тихо, но твердо сказала Надя.

Юлия Валентиновна выпучила глаза и приоткрыла морковный рот:

— Завьялова, да ты что, соображаешь?! Это детский конкурс. «Юное звучание весны». Нужно что-нибудь весеннее, солнечное, радостное. Ну, то есть необязательно, конечно, радостное, можно лиричное. Но не Траурный марш, нет…

— Но я хочу его. Только его.

— Хорошо, что Антонина Илларионовна этого не слышит. Что о тебе подумают, если ты сыграешь такое на конкурсе? Что подумают о нашей школе? О твоей бабушке? Ребенок не должен выбирать произведение о смерти. Пусть даже такое красивое. К тому же ты еще слишком мала, не можешь его как следует прочувствовать. А ты ведь сама знаешь: чтобы хорошо исполнить вещь, нужно…

Надя не дослушала фразу Юлии Валентиновны. Начала играть.

И Юлия Валентиновна замолчала.

В этот же вечер Надя вместе с бабушкой и Юлией Валентиновной сидела в кабинете директрисы. Решалась участь Надиного выбора. Было волнующе. Все предметы вокруг — вплоть до фигурок ежиков и японского золотого кота, машущего лапой, — казались тусклыми и пугающе угрюмыми. Словно были пропитаны изнутри ноябрьскими сумерками. И даже президент на календаре казался угрюмым.

— Антонина Илларионовна, не переживайте. Правда. Я знаю, что это странный выбор. Но играет она прекрасно. Я только сегодня слышала. Еще чуть-чуть отточить технику — и будет полный восторг.

Директриса скептически мотала головой. Ее студенистый второй подбородок раскачивался из стороны в сторону.

— Не знаю, Юленька, ой не знаю. А вы что думаете, Софья Борисовна?

Бабушка смотрела на Надю тревожными глазами.

— Да я вот думаю: может, мне Надюшу к психологу отвести?

Надя очень смутно представляла, кто такой психолог. И тут же съежилась от пробежавшего через мысли сквознячка. Повеяло еще одной неизвестностью.