Мертвые пианисты

— К психологу можно и даже нужно, — пропищала директриса. — Есть у меня один хороший на примете. Кстати, отец друга Юрочки, который вам пианино отдал.

Ее голос словно проехался по всем Надиным внутренностям, оставляя за собой целую россыпь крошечных, но очень болезненных заноз.

Бабушка неопределенно покивала, не сводя с Нади тревожных глаз.

— Насчет психолога, конечно, вам решать, — продолжила Юлия Валентиновна. — Но что касается конкурса, смею вас уверить: первое место нам гарантировано.

Гарантированное первое место убедило директрису и бабушку. Наде разрешили играть Шопена. Несмотря на то, что это не совсем весеннее и совсем не детское произведение. Надю оставили в покое. И к психологу-отцу-друга-Юрочки, к счастью, так и не отправили.

Началась активная подготовка. Потому что не успеет Надя оглянуться, как апрель уже будет тут. На занятиях с Юлией Валентиновной «оттачивали технику». А дома Надя ничего не оттачивала, просто расслабленно растекалась по клавишам, проливалась всем телом в игру.

Внутренняя музыка уже не опережала руки, как раньше. Мысли научились не бежать вперед пальцев. Зато у Нади появилась новая склонность. А точнее, проклюнулась старая, давняя, прорастающая из всех предыдущих привычек. Неодолимая тяга к зацикливанию. К закруглению себя самой на чем-то маленьком, обособленном, отделенном от большого. Раньше Надя могла часами повторять внутри себя слова одних и тех же титров, одних и тех же рекламных слоганов. Играть часами с одним и тем же набором пуговиц. А теперь подолгу застревала на одном каком-нибудь музыкальном отрывке. Наматывала круги в пределах нескольких тактов, словно ходила по периметру крошечной комнатушки. Вот оно, необходимое пространство для жизни, заключенное в четырех стенках. Четыре стенки, и больше не надо, и дверь в коридор не нужна.

Это необязательно был отрывок из Шопена. Надя все чаще забывала про конкурс, про Юлию Валентиновну и директрису. Извлекала гладкие, стройные куски из разных произведений и принималась ими упиваться. Не то чтобы эти куски были чем-то особенно красивы. Но Надя увязала в них, не могла двигаться дальше. Пальцы становились иглами, застрявшими на царапине виниловой пластинки. Периодически Надя останавливалась, отрывала иглы-пальцы от заезженного винила. Покусывала себя за косточки, похлопывала по щекам. Не от волнения, а от удовольствия. И продолжала смаковать свой ровненько отрезанный музыкальный ломоть. Так ровно Надя не умела раньше вырезать. Надя вспоминает свои бумажные круги — обкромсанные многоугольники. Вспоминает свои детсадовские снежинки — дырявые, изувеченные ножницами листы. Надя встает, распахивает окно. Протягивает ладонь на улицу, прямо в рой белых ледяных мух. Настоящие снежинки идеально симметричны, абсолютно правильны. Как Надины музыкальные отрывки. И в этой совершенной пропорциональности ей чуется холодная отстраненность от мира. Чуется смерть. Потому что в жизни все не так, в жизни нет упорядоченных граней, нет ровно вырезанных краев, нет безошибочной соразмерности. В жизни все как-то смазано, нелогично, все бесконечно перетекает одно в другое. И Надя вязнет в ровной и понятной смерти. Возвращается к пианино и вновь и вновь играет один и тот же зловеще равноугольный фрагмент.

— Я так больше не могу, — воет из коридора дядя Олег, вышедший за «Дошираком» и кока-колой. Потому что Надя стала забывать приносить ему еду. — Мам, скажи ей, а? Как сниму наушники — одно и то же, одно и то же. С утра до вечера. Ее там заклинило, похоже.

Надя продолжает. Под Надиными пальцами крутится кусочек из средней части «Января» Чайковского. «Январь» не о смерти. Но Надин кусочек — о смерти, только о ней. Под Надиными пальцами крутится смерть. Крутится девушка, потерявшая черный берет. Под Надиными пальцами крутится сама Надя.

Хочется проворачивать этот кусочек снова и снова. Поселиться в нем навсегда, не двигаться дальше. Застыть, вмерзнуть в его границы.

— Надюш, да что же это такое, в самом деле? — В комнату заходит бабушка. — Тебе что, Юлия Валентиновна велела отработать этот отрывок? Ты уже несколько дней подряд играешь только его.

— Нет, — отвечает Надя. — Нет.

— Ну а зачем тогда? И почему ты Шопена забросила? Тебе же его на конкурс надо готовить. Раз уж так решили. Сама же настаивала.

— Я готовлю.

— Да вот я что-то уже давно не слышала. Тем более от начала до конца. Все только какими-то кусками, клочками. Давай-ка, Надюша, работай. Не подведи нас.

Надя продолжает. Упивается отстраненностью, упивается абсолютной симметрией. И даже не ходит по периметру замкнутой музыкальной комнатушки. Она словно любуется ею со стороны. Из ниоткуда, с территории бескрайней пустоты. Наде совсем не больно, она уже не переживает за умершую беретную девушку. Не переживает ни за каких умерших людей.

Время идет, стрелки на часах тоже делают идеально ровные круги. Снежинки за окном все более редкие, все более тощие. Но такие же пропорциональные, как и раньше.

— Шопена, — повторяет бабушка. — Играй Шопена, раз уж решили.