Мертвые сыновья

Ему исполнилось девятнадцать. В честь дня его рождения задали грандиозный пир. Ему казалось, что в тот день в мире больше не осталось алкогольных напитков. Он навсегда запомнит этот день. Они кончили пировать в восемь утра — в Каналетас. Они сидели в маленьком кафе, глазам было больно от света, а внутри стоял туман. Тогда-то и появились эти итальянцы. Он и сам не знал, отчего, но ему они сразу не понравились. У него, разумеется, не было особых причин для неприязни. Но они вызывали у него физическое отвращение. Да, итальянцы не понравились ему. Их было трое. Кажется, старые друзья Томаса и Лены. Он подозревал, что это — опасные люди, как и все в этом доме, и скоро убедился, что не ошибся, хотя ни о чем не спрашивал. Так было лучше — ни о чем не спрашивать. Шла вторая половина октября. Он любил это время: сад за особняком Лены и Томаса наполнялся влажным и красивым красноватым светом. Там, внизу, город стряхивал с себя летнюю дрему и постепенно набирал ритм. Да, октябрь он любил. Воздух был напоен густым сладким запахом, а впереди — надежды, планы, жизнь. Итальянцы приезжали и уезжали. Затем промелькнули какие-то моряки. Потом… как всегда. Только на этот раз дело было несколько сложнее. Он отлично понимал. И, пожалуй, Томасу не следовало говорить: «Мигель, это не просто. До сих пор ты вел себя молодцом». Он и сам знал, что не дурак. Конечно, Томас слишком захваливал его, но, в конце концов, он всегда все преувеличивал — простая любезность. «На этот раз будь осторожней». Чутьем и опытом Мигель знал, что самое опасное место — тихий омут. Но он был хорошим пловцом и умел выходить сухим из воды. Ему этот омут не страшен. Конечно, не страшен. С тех пор как появились итальянцы, он часто «разносил товар» по глухим местечкам, в нижней части города. Он заходил в маленькие кафе в китайском квартале, в обшарпанные кабаре, в темные, грязные бары. Поднимался по черным засаленным лестницам подозрительных облупленных домов неподалеку от Театральной арки и передавал маленькие, но драгоценные пакеты. Иногда взамен давали конверты, иногда — ничего… Он догадывался, что лежит в пакетах, — что он, дурак? — понимал, чем это грозит. И все-таки не боялся. Наоборот, никогда еще он не чувствовал такой уверенности, такой радости. «Важная штука, эти пакетики!» — подумал он. Томас и Лена, а вместе с ними, разумеется, и он жили превосходно, как никогда раньше. «Надо приглядеться, что может дать это дело». Он широко раскрывал глаза, оттачивал слух, думал: «Сейчас я хорошо устроен… А дальше… увидим. Жизнь принадлежит мне: впереди еще много лет. А сейчас учиться, узнавать…» Да, он был смелый, ловкий и благоразумный. «Ты — настоящее сокровище, мой милый», — говорила Лена между поцелуями. Все шло хорошо. Очень хорошо. Он и не подозревал, с какой быстротой и легкостью все разобьется вдребезги. («Как ужасно: вот так, за несколько часов все было кончено!») А впрочем, это известно — тут ничего не поделаешь. Такая уж собачья жизнь.

Мигель чувствовал, как внутри нарастали ярость и тревога. Клокотало возмущение против всех, против всего. Против того, что там, над головой, против людей и вещей, событий и слов. «Какая мерзость, все мерзко», — думал он, стиснув зубы. Он понял вдруг: его провели, обманули, он был просто куклой в громадных сильных руках… «Я был посыльным… Ну да, просто-напросто посыльным. Проклятие! Сделали из меня разносчика… Так расхваливали, так носились со мной! А на самом деле, кто я был? Никто, мальчик на побегушках…» Конечно, нужно признать — они умели подсластить пилюлю. «Я дал себя провести… Кто знает, может, они уже уехали из Испании и сейчас в Венесуэле или еще где-нибудь… Они всегда говорили о Венесуэле. Как мы поедем туда… Собаки! Бросили меня в беде!» Мигель от ярости заскрежетал зубами. Болели руки, ноги, шея. Что-то болело и там, внутри, и мешало дышать.

Был холодный, золотистый вечер. Мигель очень хорошо его запомнил. Кажется двадцатое или двадцать второе октября сорок седьмого года. Все было просто, очень просто. («Как и в любой день. Как всегда».) Он вышел из дома в обычный час. На этот раз ему предстояло идти на улицу Святой Мадонны, в бар, напротив киосков с книгами. Он шел мимо стены, освещенной последними лучами вечернего солнца. Прислонившись к стене, грелись на солнышке какие-то женщины, по виду работницы. Некоторые с детьми. Он помнит: одна из них ела апельсин и совала дольку в рот малышу. Увидев ее, он что-то почувствовал, вдруг вспомнил мать. И тут же забыл. Точно на мгновение потянуло холодным сквознячком. («Может, это правда, что человек предчувствует беду. Лена так говорит…») Лена верила в предчувствия, в телепатию, верила во всякую чепуху. Ему надоели эти разговоры. Но иногда слушать Лену было интересно. Думая об этом, он, как всегда, вошел в бар. Отдал пакет хозяину — низенькому, очень смуглому человеку в белом, немного грязноватом костюме — и получил конверт. Вышел. Ничего не заметил. В самом деле, ничего. То есть ничего подозрительного. В тот день он попался. В тот день все кончилось.