Мертвые сыновья

За ним следили. Он зашел в «Барку» выпить коньяку. Потом направился вверх по Рамблас. Эти бульвары он любил всем сердцем. Он не спешил. На углу взял такси. Поехал на Тибидабо, где его ждала Лена. Он и не подозревал, что за ним следили.

Поди узнай, на чем сорвешься. От одной мысли кружится голова. Он так верил в свой инстинкт, в свой нюх, который столько раз выручал его. Но в тот вечер — неизвестно отчего — он не увидел никакого предупреждения, никакого дурного знака: не было ни той особой тишины, ни черного голубя. Вот как это случилось. Их задержали всех троих. В доме для обыска остались агенты. А их на машине увезли в жандармерию.

По дороге он чувствовал, что внутри у него стало пусто. Точно не он ехал в машине. Точно все происходило не с ним. Непонятно почему, он думал только о той плохо одетой женщине с ребенком. Она стояла, прислонившись к стене, и ела апельсин.

Глава тринадцатая

Дрова почти прогорели. Лишь несколько небольших головешек красными стеклышками поблескивали в золе. Теперь только от стола шел желтоватый свет керосиновой лампы. Откуда-то появилась бабочка — наверное, пряталась где-нибудь в углу — и закружила вокруг лампы, а гигантская тень заметалась по стене.

Изредка в печи что-то потрескивало. Даниэль не знал, сколько времени прошло с тех пор, как Моника легла. Он сказал ей, что ляжет на полу, на одеяле, но продолжал молча сидеть, протянув босые ноги к огню. Сейчас она, наверное, спит, а может, думает. Конечно, она думает об этом парне, потому что любит его. «По крайней мере, она сказала, что любит. А знает ли она, что это такое? Возможно. Да, возможно, она знает, они действительно знают, что такое любовь, и я, вероятно, единственный человек на свете, который может сомневаться даже в этом». С тех пор как Моника легла спать, он ни разу не взглянул на нее. Так вот и сидит в тиши, глядя на постепенно ослабевающий, а теперь совсем угасший в своем каменном ложе огонь. С неприязнью он прислушивался к дыханию Моники. Тихое, ровное… Только чуткое ухо охотника могло его уловить. «Она спит или притворяется».

Он обернулся и взглянул на нее. При свете керосиновой лампы рука Моники, лежавшая поверх одеяла, светилась ровным светом. По подушке горело золото спутавшихся кудряшек. «Совсем девочка», — подумал Даниэль и медленно встал. Бесшумно ступая босыми ногами, он подошел к кровати. Моника лежала лицом к стене. Смутно виднелся ее профиль: короткий нос, нежная и энергичная линия щеки. Он наклонился и явственно услышал ее спокойное и ровное дыхание. «Невероятно, но она спит. Она в самом деле спит. Странная вещь эта молодость. Слушая Монику, я готов был поверить в ее отчаянье. И однако она уснула вот тут, у меня, забыв обо всем». Он уже не мог так спать. Нет, его сон был тяжек и беспокоен, он часто просыпался по ночам, испугавшись чего-то страшного, как край пропасти.

«Какая странная и далекая вещь молодость». Как далеко, как чудовищно далеко ушло то время, когда Исабель по нескольку раз звала его завтракать. «Время — это что-то такое, чего мы не можем понять».

Болела грудь. «Свежий воздух», — сказал ему тогда доктор. Даниэль чувствовал, что легкие стали сухими и твердыми, точно камень. Он с трудом подавил подступавший приступ кашля. «А должно быть, неплохо превратиться в кусок гранита. Неплохо таким твердым, красивым, блестящим на солнце куском встречать рассвет». Он осторожно повернул к себе голову Моники. Девушка не проснулась. «Крепок сон молодости. Я тоже однажды заснул таким вот полным, всепоглощающим, почти животным сном». Губы Моники были полуоткрыты. Длинные и нежные ресницы отбрасывали легкую тень на щеки. Она не была красавицей, однако в эту минуту ему казалось, что никогда еще в жизни он не видел более прекрасного существа. Даниэль отдернул руку и быстро отошел от кровати.

Сердце колотилось. Он задыхался. «Будь они прокляты, будь они прокляты, эти глупые сосунки». Руки дрожали. «Там, внизу, сидит щенок, просто щенок… А здесь эта… Она спит, она спокойна, как будто ее ничего не касается. У них все просто. Им ни до чего нет дела. А что сделал ты, Даниэль Корво? Что собираешься делать дальше?» Точно узлом сдавило горло. « У нас родились мертвые сыновья». Да, так сказала эта старая лиса, оттуда, снизу. И он, кажется, прав. Даниэль вывернул фитиль, лампа горела теперь сильнее. Бабочка, опьяненная светом, прижалась к стеклу и судорожно билась. «И ничего нельзя сделать. Ничего. Все бесполезно. Ничего уже не спасти. Ты ничего уже не изменишь, Даниэль Корво». Он повернулся спиной к лампе. Что-то больно теснило грудь. «Ты ничто, Даниэль Корво. Ты — конченый человек. Оставь их одних. Совсем одних. Пусть они сами разбираются». Да, правду сказал тогда Диего: « Мы, Даниэль, впустую растратили свое время. История не любит повторяться».