Мертвые воспоминания

Стас сунул ей записку со своим номером, как было принято раньше, еще до мобильников, и это показалось на удивление романтичным. Внутри Маши в последние дни бушевало столько совершенно разных чувств, что она давно не понимала себя.

— Погулять сходим? — спросил Стас и, не дожидаясь ответа, губами прижался к ее виску. Губы у него были теплые и чуть шершавые, как Сахаркова лысина, и Маша замерла, задохнулась, зажмурилась, и долго стояла так, сжимая записку в кулаке.

Сахарок снова завизжал, и Маша вернулась в вонючую, как бы она не мыла и не чистила, квартиру. Уколы и витамины, удочки-игрушки, мышки из кошачьей мяты — Маша делала все, чтобы подлечить его и подружиться, но Сахарок не давался. Она все еще помнила, как кот мурчал Анне Ильиничне, и снова плакала из-за этого. Рева-корова. Нытик. Безвольная…

Этот ряд Маша продолжала до бесконечности.

А потом папа уехал, и Маше пришлось самой ставить уколы, давать Сахарку толченые таблетки и добавки, отсыпать нужную граммовку корма, и Маша думала, что главное войти в привычку, но легче не становилось. Кот оброс болячками, из которых сочилась мутная жидкость, раздирал присохшие корочки до крови, а по ночам протяжно орал из-под кровати, никому не давая поспать.

Старый лоток, лоток новый и лоток специальный, на который Маша потратила столько накопленных денег, что жаль было даже вспоминать, он не признавал принципиально. Прибавить к этому ежеутреннюю уборку и мытье ковров, незаживающие кисти с тонкими, бордово-черными царапинами, добавить темнеющий Оксанин взгляд и вечное молчание, которое было самым красноречивым…

А потом Сахарок понял, что этого недостаточно, и принялся драть мебель. Маша бегала за ним с криком из угла в угол, швыряла мягкими подушками, замахивалась тапкой — кот смотрел на нее с ненавистью, выгибался дугой и шипел, но продолжал раздирать когтями то кресло, то обои, то мягкие подлокотники. Рвалась ткань, торчали истрепанные нитки, отовсюду лез поролон, а Маша скупала новые когтеточки и расставляла их по опасным местам. Сахарок опрокидывал стойки, чтобы не мешались, и полосовал диван до крови — подкладка у него оказалась ало-красная, с багряной нитью, и Маша думала, что дивану больно.

Оксана подчеркнуто не вмешивалась — Маша ведь доказывала, что это ее кот и ее ответственность, пусть теперь и разбирается. Долго стояла над продольными рваными ранами на обоях, разглядывала, будто рассчитывая, что под взглядом они затянутся, зарубцуются, а Маша от стыда боялась поднять взгляд. Она читала статьи зоопсихологов, она пыталась и криком, и шлепками, и лаской, что она только не делала.

Не работало.

Не помогало.

И когда Маша, отчаявшись, вдруг поняла, что сидит посреди комнаты на полу, задыхается от рыданий и выдирает из головы волосы, что руки у нее покрыты новыми кровоточащими царапинами, а Сахарок сидит напротив и глядит с презрением, как смотрели и учителя, и одноклассники, и Оксана, и даже сама Маша смотрелась в зеркало — она заорала так, что кота сдуло из комнаты. Побежала следом, перевернула кровать, швырнула в Сахарка матрасом, и кот заверещал от боли, улепетывая прочь, она разбила еще что-то, и кричала, все это время кричала, и плакала, и умоляла хоть что-то, хоть как-то, она ведь живая, она не может, она…

Сбежавший кот схватился когтями за диван и, глядя бешено, беспощадно, продрал еще одну глубокую царапину.

И тогда Маша упала, и, кажется, потемнело все вокруг, и она увидела себя будто со стороны — всю черную, обездвиженную и слабую, неспособную справиться даже с жалким больным котом. Когда она снова открыла глаза, Сахарок сидел рядом и шершавым, колючим языком слизывал влагу с ее щек. Она потянулась к нему, получила новый удар лапой и снова зажмурилась.

Ей казалось, что она совсем не умеет жить.

— Приехали, — поторопила Оксана, дожидаясь, когда краснощекая и тяжело дышащая от воспоминаний Маша освободит салон. Долго просить не пришлось — машина, газанув, уехала, а Маша осталась одна в кругу бледного фонарного света, наедине с мыслями своими, разъедающими, отравляющими, беспощадными.

Ни о чем другом, кроме Сахарка, ей не думалось, закольцованная мысль шла по одной и то же тропинке, заросшей жгучей крапивой и колючими ветками ежевики. Маше захотелось упасть в сугроб и заснуть, но вместо этого она подтянула сумку на плече и, свесив голову, поплелась к школьному крыльцу.

Глава 11. Два в одном

Мама отчего-то ездила по квартире в инвалидном кресле — колеса скрипели, цеплялись за ковры, но мама лихачила с детским азартом. Галка стояла в дверях, держа пакеты то ли с продуктами, то ли с карамелью на помин, и смотрела на нее, как на чудо. Из маминой головы росли пышные, кудрявые банданы, и мама заплетала их в косу.

— Ты чего тут? — спросила Галка, но мама ее не заметила.

Скрип стал пронзительней.

— Мам! Ты же на кладбище, в гробу…

— В гробу я твой гроб видала! — расхохоталась мама и, резко заклинив колесо, поднялась с кресла. — Приснилось тебе, а ты поверила. Иди, обниму.