Мертвые

Чаплин не подходит к телефону, или ее с ним не соединяют; каждый день она звонит по нескольку раз, но толку от этого никакого; все понятно: у него ведь бесконечное количество встреч, говорит она себе, или он вообще не помнит ее (но как такое может быть, если еще недавно он ее, совершенно очевидно, узнал?); вероятно, просто такая уж эта Америка, сама по себе, – полная невыполненных обещаний и намеренных обманов.

Из комнаты Иду того и гляди выселят, электричество уже отключили; так она и живет в подвешенном состоянии, от одной недели до следующей. Целыми днями нерешительно бродит, со своими клипсами в руке, вокруг ломбарда; хорошо еще, что в забегаловке на бульваре Кахуенга ей пока отпускают в долг глазунью с корейкой – там к ней хорошо относятся.

Некий бразильский джентльмен (тонкие усики, сигарка, на мизинце – эмалированное кольцо в стиле ар-деко) однажды днем заговаривает с ней в этой забегаловке, пока она сидит перед двенадцатой чашкой дармового кофе. Он увозит ее с собой на виллу в каньонах; там, в похожей на изложницу, устланной бархатными подушками гостиной, их уже ждут другие молоденькие худенькие девушки, им всем предлагают бренди и героин, Ида отказывается, но ей требуется довольно много времени, чтобы осознать свое положение.

Бразилец тем временем аранжирует девушек на подушках; некоторые раздеваются догола; начинают работать одна или две кинокамеры; один из ассистентов приносит из кухни большую деревянную бейсбольную биту; дверь дома закрыта изнутри на засов; Ида не может скрыть овладевающий ею страх и получает оплеуху; снаружи крутятся поливальные установки, разбрызгивая миллиарды крошечных капель, которые удивительным образом соединяются в радугу, а потом все же соскальзывают с папоротников и суккулентов, падают в ярко цветущие калифорнийские кустарники.

Ида кричит и кричит. Тот же ассистент открывает перед ней стеклянные раздвижные двери; она – спотыкаясь, босиком – выскакивает на газон, поспешно пробирается сквозь сверкающие, падающие сверху струи спринклерных установок; ее бежевого шелка, филигранно-короткое платьице промокает и становится прозрачным, а один из бегущих вслед за ней операторов все продолжает снимать: как она спотыкается, стонет, убегает прочь; издевательский смех сопровождает ее бегство с этой виллы.

Вернувшись к своему – гостиничного типа – дому, она обнаруживает, что замок на квартирной двери поменяли, а ее пожитки и мебель выставили на тротуар. Некоторые прохожие уже успели поживиться, оприходовав ту или иную из ее вещей. Она садится на бордюрный камень, поджав колени, и размышляет, не заплакать ли ей. Над собой, там наверху, на иссохших, как старые кости, холмах, она видит – словно библейское мене, текел – гигантские буквы памятного знака Hollywoodland, под безупречной синевой неба. Перед глазами встает Масахико – тот мужчина, который впервые по-настоящему дотронулся до ее тела. Может быть, однако, она тоскует сейчас и по Нэгели. Что все получится именно так – это на самом деле не планировалось. Собственно, ничего заранее не планировалось.

Уже вечереет, когда она начинает взбираться по каркасу буквы H. Под ней и перед ней – хорошо различимый сквозь металлические прутья каркаса – раскинулся, сияя и полыхая, этот не знающий меры город, бесконечное продолжение которого на ультрамариновом горизонте, кажется, соединяется с постепенно чернеющим ночным небом; до горизонта простирается загадочная, эластичная поверхность: перспектива стягивается вдаль простым растром пересекающихся бульваров, под автомобильными фарами набухающих золотисто-желтым сиянием.

Ида карабкается все выше, потом садится верхом на окантованный сталью верхний край буквы, переносит теперь вперед и другую ногу. Ох, это так забавно, думает она: буква H, точно такая, как в моем сне… Порой все бытие забывается, все твое существо смолкает, и кажется, что ты обрел все.

Ее голова клонится долу, пока не оказывается преодоленной самая нижняя точка, еще позволявшая сохранять равновесие; Ида соскальзывает со своего места, в последний момент все-таки пытается удержаться, удивленно вскрикивает, шумно срывается вниз, и ее падающее, переворачивающееся в воздухе тело в конце концов обретает покой, распластавшись на кактусах, острые немилосердные колючки которых разрывают – чуть ли не сдирают вообще – кожу лица.

Полицейские приезжают вместе со «скорой помощью» и труповозкой; машины паркуются на самом верху, на шоссе Малхолланд. Тощий койот, привлеченный было запахом крови, снова тихо и незаметно скрывается в кустах. Трое полицейских в свете прожекторов что-то записывают в блокнотах; один сконфуженно отвернулся, и его рвет. Внизу, у выхода из каньона, огни Лос-Анджелеса все так же – вечно – с шипением выдают свои шифрованные сообщения.