Мертвый невод Егора Лисицы

Из дальнейших всхлипов от двери я уяснил, что девушка на кровати, Дашуня, «не устояла» с женихом. Да, может, и не было плода, чтобы травить, но испугалась. Что мать, отец прибьют ее. Знала, что «Любе дали полынь-траву, чтобы ребенка выкинуть». Нашла и выпила. Стало плохо.

Я вытащил пробку, определил запах, рискнул попробовать немного на язык — вкус мерзкий.

— Может, вы врете, она отравиться хотела?

— Вот те крест, думала, для плода это! Это Любина склянка. А мы в карман после прибрали.

— Глотнула. Скривилась. Но ведь лекарство. Они ж завсегда муторные.

«Да, полынь!» «Полынь, она ж горьконька», «Вот и выпила разом», — затараторили наперебой.

Я говорил с девушками и раньше, по приезде. Тогда отпирались, твердили, что близкими подругами не были. Свечку не держали и не знали ничего ни про ребенка, ни про аборт. Конечно, соврали, дурочки, от страха и скрыли.

Девушка на кровати корчилась, стонала. Принималась сбрасывать одеяло. Крича, что полосы «вьются, вьются!», пыталась смахнуть их ладонью. Вырывая руку у Терпилихи. Та держала крепко, приговаривая: «Тише, доня, тише, тише. Вот, ничо́го ж нету!» Я свернул одеяло, убрал.

Провозились мы втроем вместе с фельдшером и Терпилихой до самого утра. Промыли желудок, дали успокоительное. Наконец Даша впала в тяжелый как беспамятство сон.

* * *

На рассвете фельдшер сгорбился на стуле около кровати, обхватил голову руками, не поймешь, задремал или нет. Трогать его я не стал. Девушки принесли нам кипяток, немного хлеба, сахар.

Бабка размачивает в кипятке кусочек, причмокивает, посматривает на меня:

— Порча на тебе. Ты пошукай под порожцем. Ежли иголки натыканы — это завиштники твои! А соль — на ссоры.

— Я посмотрю.

— Ой! Хиба ж ты станешь? Думаешь, брешу.

— Нет, — я усмехнулся, — ничего не отрицаю.

— Трицает он. Великатный[58]. Все же пошукай.

Она перекрестила хлеб, бросила мне:

— Это чтобы домовой не нюхал.

— А если понюхает, что?

— Не надсмехайся. С ними уметь надо! Сарайник-то, бывает, лошадей губит. А дома кто живет, вот он ежели стучит по низам али по крыше, умереть хозяину. Если знать, как приняться, все отвести можно.

Подвинул ей еще кипятка, проверил догадку:

— Сороки у меня на подоконнике, это тоже порча?

— Та ни. Это я внучка попросила, шоб на балонку[59] тебе сунул. Птицы беду отводят, навроде как сподмочь тебе.

Подперла кулаком сморщенный темный подбородок, похожий на вяленую грушу.

— Беда да беда! Она ж одна не ходит. Ще не то буде! Не слушают, по-над змеем робят, тревожат. Он тут давно, ще када казаки из камышов вышли. Люди-то вскагакались[60], ишо когда Люба померла. Заговорили, что змей воду отравил и та теперь порченая.

— Допускаю, что этот персонаж — Змей — может быть довольно злонравен. Однако здесь он ни при чем абсолютно. Это у вас Люба просила траву, чтобы избавиться от ребенка? Может, не только ее? Говорите, не бойтесь.

— Ишь, боюся! Только не ко мне она ходила. А к фельдшерихе. Та ей не дала спервоначалу. Мол, говорит, грех! Оставь дите-то. А потом срешилась. Люба упросила, видать, — сказала Терпилиха спокойно.

— Почему же вы раньше не сказали?

— А рази ты спрашивал? Да и хиба ж я одна про энто знаю? Все знают.

Чертово место — это Ряженое. Все всё знают, и никто ничего не говорит!

* * *

В помещении больницы я для порядка проверил и бабкины склянки, и посуду, которую дали девушки. Наверху слышались легкие шаги, видимо, Анна не спала. А фельдшер куда-то подевался. В склянке из шифоньера Любы Рудиной оказалась Tinctura Belladonnae[61] — непрозрачная, темно-бурого цвета. Растение семейства Solanaceae. «Смертельный паслен», по классификации Линнея. На нашей почве его называют «красавкой» — созвучно по смыслу прекрасной женщине. Из красавки делали также приворотные зелья. Но будь она в дозировке посильнее, влюбленные соединились бы только на том свете. Не аптечная, сделанная, скорее всего, из ягод. Бывает, их путают с дикой вишней. Они, как и корни растения, содержат атропин, вызывающий бред и галлюцинации.

Рогинский сумерничал в комнате с самоваром. Когда я вошел, поднялся, засуетился, зажег лампу. Посмотрел, и я понял — он знает, что я догадался.

— Давайте кофе! Я сварю. — Стукнул дверцей, пробормотал: «Не разбудить бы Аню», — шаги наверху затихли. — Так что же было в склянке?

— Белладонна. Давайте начистоту, Аркадий Петрович. Ребенок был вашим? Поэтому и настойку Любе Рудиной вы подсунули. Только ошиблись в дозировке, видимо. Я проверил, в склянке все же был не слишком сильный раствор. Если бы «Дашуня» в бараке не «глотнула одним разом», то из последствий — сильная тошнота да головная боль.

— Клевета. — Рогинский, казалось, испугался еще сильнее, хотя куда уж! Бросил суету.

— В чемодане я нашел томик стихов. Ваш подарок? Как и зеркало?

— Я щедро даю свою библиотеку. Мог и Астраданцев подарить. А зеркало отдала Аня, она же сказала!

— Она говорила другое.

— Она не помнит!