Мертвый осёл и гильотинированная женщина

— Поздравляю вас, вы спасены! Ваш поварской талант лучше послужит вам, чем если бы вы были великим музыкантом, живописцем, скульптором или полководцем. Только от вас зависит добиться высокого положения, ибо мы живем в эпоху злата и равенства. Более того, в данный момент, когда я с вами разговариваю, Франция занята дебатами вокруг сметы на продовольственное содержание некоего министра[43]. Поэтому прогуляйтесь-ка по Парижу, смело заходите в первый же дом, какой вам приглянется, скажите хозяину: «Я — великий кулинар», докажите это на деле, и вот вы уже устроены как нельзя лучше.

Висельник поблагодарил меня дружеским жестом, и я расстался с ним, отныне спокойный за его судьбу.

XV ПОСАЖЕННЫЙ НА КОЛ

История висельника нередко приходила мне на память. Как раз в это время во Франции, Англии, в Германии — везде набирала силу новая школа публицистов, которая первым же параграфом своего кодекса отвергала смертную казнь. Вопрос этот долго обсуждался, как бывает со всеми теориями у народов, довольно ученых и понаторевших в спорах, чтобы играть парадоксами. И вышло так, что, поневоле затянутый в эту мешанину противоречивых аргументов за и против смертной казни, я счел весьма удачным, что мне довелось поговорить с висельником; я был горд тем, что могу поведать историю человека, вернувшегося с того света, вместо того чтобы довольствоваться неполным, да и неправдоподобным рассказом приговоренного, идущего на казнь[44]. Мне казалось, что в руках у меня бесспорный аргумент в защиту карательного закона, столь рьяно оспаривавшегося нашими мудрецами, и я лишь ожидал удобного случая использовать этот аргумент.

Случай вскоре представился. Однажды осенью, когда листва уже опала и чувствовалось зябкое дыхание надвигающейся зимы, мы собрались в обширной гостиной холодного, поливаемого дождем загородного дома. Общество было многочисленное, но присутствующие не питали друг к другу той живой симпатии, что сближает людей и не дает им заметить, как бежит время. Посреди комнаты, отдельно от прочих, уселись дамы и молча занимались рукоделием. Мужчины переговаривались вяло, с долгими паузами, потому что им нечего было сказать; короче, вечер был бы загублен, если бы весьма кстати не подвернулся великий вопрос о смертной казни, который возбудил страстный интерес праздной компании. Это было подобно электрической искре — у каждого оказался наготове аргумент за или против, каждый перебивал и перекрикивал других. Я же, как умелый рассказчик, выждал, пока уляжется первое возбуждение, и, когда счел момент благоприятным, поведал историю моего висельника.

История не произвела большого впечатления: правдоподобной и достойной доверия она казалась только в устах итальянского бандита, в моем же изложении выглядела вздорной басней. Загорелся жаркий спор; мои противники, то есть противники смертной казни, уже загородились великим словом Человечность! Так что никто не отваживался стать на мою сторону; но тут, среди громких воплей, что рассказ мой фальшив, я неожиданно получил могучую поддержку.

То был почтенный мусульманин, утопавший в подушках буржуазной софы, предусмотрительно покрытой потертой индийской шалью: он поднял голову, украшенную длинной седою бородой, и с достоинством подхватил разговор с того места, где я остановился.

— Охотно верю, что этот итальянец был повешен, — произнес он, — потому что сам я был посажен на кол!

При этих словах внезапно воцарилась полная тишина; мужчины сгрудились вокруг говорившего, дамы позабыли про свои иголки и навострили уши. Вам, наверное, приходилось видеть, как дамы слушают интересующий их рассказ? Тогда вы нередко восхищались этими оживленными лицами, широко раскрытыми глазами, затаившей дыхание грудью, красивой шейкой, изогнутой, словно лебединая шея, небрежно опущенными праздными руками — всем этим любовался лишь я один, в ожидании, когда турок соблаговолит начать свой рассказ.

— Хвала Магомету! — заговорил он. — Все-таки раз в жизни я проник к священным супругам его султанского величества!

Тут общее внимание усилилось; я заметил пятнадцатилетнюю девочку, сидевшую возле матери: она делала вид, будто намеревается возобновить вышивание, — когда работаешь, не слушаешь.

— Меня зовут Хасан, — продолжал турок. — Мой отец был богат, и я богат тоже. Как истинный мусульманин я знал в своей жизни лишь одну страсть — страсть к женщинам. Но чем более страстным я был, тем более затруднялся в выборе. Тщетно обошел я самые знаменитые торжища, мне не удавалось найти ни одной женщины достаточно прекрасной для меня. Всякий день показывали мне новых рабынь, черных, как черное дерево, белых, как слоновая кость; та прибыла из Греции — родины красоты, но была вся в слезах, эта — из Франции, но она смеялась мне в лицо и дергала меня за бороду.

— Значит, у тебя нет ничего лучшего? — спросил я работорговца.

— Но вспомни, Хасан, что не должно искушать Бога. Конечно, женщина — прекрасное творение, но не следует желать, чтобы она была прекраснее, чем создал ее Бог.