Мертвый осёл и гильотинированная женщина

Я махнул рукой на мать, отца и ребенка и отправился прогуляться по Новому бульвару. «Господин молодой доктор, — говорил я про себя, — вы сделали великое дело. Вы оказали добрую услугу зародышу, принадлежащему полиции и этой женщине. Черт возьми, вы ненадолго вырвали это дитя у палача; дайте ему только вырасти и достигнуть возраста, когда оно получит право наследования и право тоже сложить голову на плахе. У этого дитяти мало шансов на наследство, зато оно собрало воедино все шансы отца и матери лишиться головы. Право, господин доктор, вы всем сослужили хорошую службу — а зачем? К тому же, какое право имеет эта женщина, отрезанная от мира, сделаться матерью? А это дитя по какому праву явится на свет, и что ему тут делать? Его рождение будет для его матери повторным смертным приговором, и на сей раз кассационному суду нечего будет рассматривать. Если бы еще этой матери дали время выкормить ребенка! Но ей отводят едва девять месяцев для того, чтобы произвести его на свет; молоко, которому должно было бы питать этот плод, потечет, за недостатком крови, из-под скальпеля хирурга, это будет достойный предмет для шуток в анатомическом театре. Господин доктор, вы умелый доктор!» Думая так и переходя от тюрьмы к тюрьме, я добрался до площади, раскинувшейся перед приютом Сальпетриер, этим убежищем для старух, отбросов общества, коим не дозволяется даже стать привратницами либо старьевщицами. Сальпетриер — это целый поселок, многолюдный, как город; но, Бог мой, какое тут население! Жены без мужей, матери без детей, бабки без внуков — все виды беспомощности и одиночества собраны в этих стенах. Этот гостеприимный дом открыт для старых женщин и женщин безрассудных. Настоящие катакомбы, полные живых скелетов, где женщины на краю могилы разлучены с мужчинами столь заботливо, словно надо было защитить самую раннюю и самую целомудренную весну. Дом возвышается горделиво, как все дома, где обитают бедняки, — нищие и лживые дворцы! Им даруют золоченый купол и мраморный фасад, но под этим куполом бедняк одинок, за обтесанным камнем у него нет иного занятия, как только умирать по дешевке. Больно смотреть на это ужасное скопище одиноких старух. Невольно подсчитываешь, сколько разбитых привязанностей можно увидеть в этой больнице. Вот где находят конец так много добродетелей и пороков, праздности и труда, любви продажной и любви законной! Я пытался понять, по воле какого злого рока пришли все эти старые женщины к одной и той же последней черте, как вдруг, на повороте аллеи, напротив веселого на вид дома, увидел бедную женщину и двоих ее детей. Женщина сучила пеньку, чтобы свить веревку, семи-восьмилетний мальчик, кудрявый и босоногий, вертел колесо, а бедная мать пятилась назад, то и дело бережливою рукою вытягивая пеньку из кучи, наполнявшей ее передник. Она трудилась с самого утра, но работа не спорилась, ибо ей приходилось приноравливаться не только к своим слабым силам, но еще больше к силенкам своего помощника; под веревкой, которую начала сучить мать, на увядшей траве газона спала девочка, совсем крошка. Она подложила правую руку под детскую головку, ветер трепал ее длинные шелковистые волосы, которые затем снова падали ей на чуть розовевшую щечку; старший братец временами поглядывал на нее, завидуя, быть может, ее сну и покою; бедная женщина посматривала то на одного, то на другую, но тут же, спохватившись, отрывалась от этого материнского созерцания и упрекала себя за миг надежды и отдохновения.

«Бедное дитя, — сказал я себе при виде девочки, которая спала, пока юный ее брат и молодая мать зарабатывали ей на глоток молока. — Нищета бодрствует у твоей колыбели, поддержкою будет тебе служить нищета и советчиком нищета! Нет для тебя никакого средства избежать подобной судьбы — бедность, заброшенность, порок! Ни надежды, ни счастья! Твоя матушка, которая так любит тебя сейчас, когда еще в силах тебя прокормить, возненавидит тебя, когда у нее не будет хлеба ни для тебя, ни для нее самой. У нее даже недостанет времени говорить тебе о Боге, о жизни небесной, так все вы трое — она, ты и твой брат — будете обременены заботою о самом насущном в жизни земной. Бедное дитя, светлое и розовое, спящее под жужжанье прядильного колеса, которое вертится, подобно колесу фортуны, от которого нечего ждать, кроме пеньковой веревки; бедное маленькое создание, хорошо еще, если, после двадцати четырех лет голода, труда и заброшенности, ты получишь наконец постель в Сальпетриере, суму и лоскут для савана!»

XXIV ПОЦЕЛУЙ