Мертвый осёл и гильотинированная женщина

— Умирает? — поразилась Женни. — Но, может быть, есть еще надежда; я видела много молодых девушек, которые возвращались разве что не с того света, а теперь чувствуют себя не хуже нас с вами.

— Для нее, Женни, надежды нет! Нынче в четыре часа она наверняка умрет! Поспеши же, время не терпит, дай мне во что ее завернуть.

Женни отвела меня к своим веревкам и показала простыни.

— Это не то, — сказал я. — Мне надо что-нибудь потоньше, женскую сорочку, например; ты скажешь, что она потерялась, что ее у тебя украли — скажи, что хочешь, Женни, я потом возмещу тебе все, но она мне нужна.

Добрая девушка не заставила себя долго упрашивать, она позволила мне пересмотреть все белье, но я не находил ничего по росту Анриетте: то было велико, это слишком мало; иногда меня останавливала метка с именем владелицы вещи: я хотел, чтобы, за неимением клочка освященной земли, несчастная получила хотя бы ничем не запятнанный саван. Женни шла за мною, не понимая моей угрюмости.

В конце концов я нашел развешанный на миндальном деревце, уже покрытом лиловатыми цветочками, самый прекрасный саван, какой только можно было вообразить. То был чудесный батист, белый и гладкий, как атлас, украшенный по верху и по низу легкой вышивкою; он так колыхался под весенним ветерком, что порою под тонкой тканью чудился шестнадцатилетний девичий стан.

— Вот то, что я искал, — сказал я Женни, — вот то, что мне надо, дай мне это, и я буду удовлетворен.

Женни колебалась. Ведь эта прекрасная вещь принадлежала невинной особе, почти девочке, которая через неделю должна была венчаться. Но я выглядел столь довольным своею находкой, что добрая Женни не посмела противоречить моему желанию. Я бережно свернул свой роскошный незапятнанный саван и собрался было уходить, но тут же возвратился назад.

— Это еще не все, — сказал я Женни, — мне требуется еще кое-что, маленький саван вроде мешочка…

— Значит, это для родильницы? — проговорила Женни.

Я попятился, так испугавшись, будто она разгадала мой секрет.

— Родильницы! Кто тебе сказал, Женни?

— Да я сама все понимаю, — возразила она, — саван для матери, саван для ребенка. — И, взглянув на свою расплывшуюся талию, добавила: — Печальная смерть!

— Увы, да, милая Женни, очень печальная смерть. Нельзя убивать женщину, только что ставшую матерью!

— По крайней мере, — продолжала Женни, — ей бы следовало умереть лишь в том случае, если бы у нее не было ребенка, которого можно любить.

Я добавил к первому савану мою собственную наволочку, на которой столь часто и так блаженно покоилась моя голова. Когда я удалился, Женни перекрестилась и шепотом помолилась за умирающую.

— Да будет так! Аминь!

XXIX КЛАМАР

Кламар — это, если хотите, кладбище. Люди делают вид, будто что-то хоронят на этом клочке земли; ни один служитель церкви не освящал эту землю. Вместо надгробного памятника здесь воздвигнут анатомический театр, кое-где воткнуто несколько крестов, упавших под собственной тяжестью. Здесь никогда не звучали заупокойные молитвы, никто не бросил цветка; если кто-то преклоняет на этом месте колена, в уши ему рычат невидимые голоса. Кламар — место упокоения казненных, они покоятся тут часа два, не больше, вернее, они совершают прыжок с эшафота почти прямиком на стол для вскрытия трупов. Гробница на этом гостеприимном поле — одна лишь видимость, гроб покойника лишь сдается ему в аренду: похороненного в пять часов вытаскивают из могилы в восемь, для обучения будущих Дюпюитренов[60]. Странная у нас любознательность! Мы сделали букварь из человеческого преступления. Но среди преступлений человеческих новая наука выбирает только самые ужасные. Не успевает палач занести кровавую руку над чьей-то головой, как является врач, дабы довершить дело палача. Любой отцеубийца, отравитель, предатель родины по праву занимает свое место в френологическом Пантеоне. Мы хотим знать, сколько весило его сердце, какую форму имела его голова, мы бережно храним его останки. Зато простого человека мы зарываем в могилу без лишних хлопот, а зарыв, оставляем его червям и забвению.

На кладбище Кламар имеется только один могильщик; когда я его увидел, он рыл яму в песке.

— Вы не больно-то стараетесь, добрый человек, и ваша яма, на мой взгляд, не слишком глубока.

— Делаю как могу, — отвечал он мне. — Что до ямы, то, по моему суждению, она всегда будет чересчур глубокой для того, кому предназначается; к тому же мертвец может лежать в ней до скончания веков, никакой заразы от него не будет; у нас здесь обыкновенно чумных не зарывают, а все молодцов таких же здоровых, как мы с вами.

— Я вижу, вы довольны своим местом, приятель, и никому не завидуете.