Мертвый остров

– Какая к чертям администрация! Каторга сказала: ребята друг с дружкой сцепились и поубивались сгоряча. Сами себя кончили. Смотрителю только и надо! Я первое время боялся спать, думал – зарежут меня дружки Степкины. Шпанка – дрянной народ. Они в глаза поклонятся, а ночью спящему в спину ножик засунут. Но таких не нашлось. Все меня обходили стороной. Каторга силу уважает… Вот. А через неделю вызвал меня поговорить Антипа Фирстанов. Серьезный был дядька. Независимый. На волю выходил, когда хотел. И что угодно мог достать. Делов его никто не знал, но ясно было, что дела серьезные. Смотритель даже побаивался. От Антипы я впервые и услышал, что можно уйти в Японию. Он, как я потом смекнул, был от них старостой в Воеводской тюрьме, вот как я сейчас в Корсаковской. И подбирал подходящих людей.

– Фирстанов тебе сразу все рассказал? И про шпионство, и про «садовников»?

– Нет, конечно. Только про побег. Есть, мол, такая возможность. Все бегут через Татарский пролив на материк, а их, дураков, там ловят. А умные уходят в Японию, где до тебя никому нет дела. Пообвыкнешь, деньжат заработаешь – и дуй куда хошь. В Америку или Россию, сам решаешь.

– А ты?

– Я, как услышал про побег, сразу согласился! Воля… Ты, Алексей Николаич, даже не представляешь себе, что она для каторжного из разряда испытуемых. Мне всю неделю перед побегом горы снились. Не такие, как здесь, а теплые, южные. И море… Часы считал!

– Как вы смылись?

– А ночью сняли кандалы да перелезли через пали. Шестеро нас было. Сначала золотишко пошли мыть. Есть такая речка – Вальзэ. Совсем, скажу тебе, ничтожная речка, но золото там имеется! От тюрьмы нашей в восьмидесяти верстах. Тымовский округ. Пока мыли, Фирстанов ко мне приглядывался. И в конце концов рассказал. У японцев как принято? Человек приходит в одну из тюрем старостой. Всего тюрем шесть, и старост, стало быть, тоже шестеро. Которые при кандальных, считаются главнее, чем при вольных. У них служба тяжелее и жалованье выше. С жалованьем японцы, надо признать, очень честно себя ведут. Платят в срок, хоть бумажками, хоть золотом. Можешь в банк ихний положить. Никогда не обманут! Помрешь – перешлют твои деньги, кому заранее отписал. Через три года старосты меняются. Отслуживших переправляют в Россию, уже для шпионства, а они обязаны найти себе замену. Вот Антипа и взял меня в побег, как пригодного.

– А как вы прошли по тайге восемьдесят верст? Я вон с казаками прорывался на шестьдесят, и то чуть концы не отдал.

– «Садовники» провели. Они нас возле хребта дожидались. Тогда я впервые их и увидел. Фирстанов сказал, что этим людям надо будет отдать на корабле два фунта песку, за их труды. И два фунта рыбакам. Всего, значит, четыре. Что сверху намоем, то себе на обустройство. Я двадцать добыл! Антипа тогда еще нас дурил. Говорил, что в Японии целая деревня наших беглых. Что в долг, если надо, они дадут. Даже проценты называл: двадцать годовых! Мы всему верили.

– Двадцать процентов? Грабеж! – возмутился Лыков. – Ты зачем согласился?

– Алексей Николаич! Я ж на воле! У меня крылья за спиной! Я и на двести бы согласился, лишь бы уйти с Сахалина!

– Дальше!

– Ну… Золота на острове не шибко много. Не то что в Забайкалье. Надобно знать места. «Садовники» их знают. Привели, поставили шалаши, начали мыть…

– А чем питались?

– У поселенцев покупали. «Садовники» дичь стреляли, рис давали.

– Ловко. Под носом у тюрьмы живут шестеро беглых. Под японским караулом! Золото моют, зверя бьют, хлеб у местных покупают. И начальству невдомек.

– Так всегда на каторге, ты же понимаешь. Начальству что знать не положено, то оно никогда не узнает! Вот. Две недели мыли. Песок там…

– Я видел.

– Запаслись, значит, песком. Тогда японцы подогнали большую лодку и спустили нас по Поронаю в залив Терпения. А там ход кэты, полно шхун всякого рода. Сели мы на «Окаги-мару» и через пять дней уже были в Нагасаки. Там окончательно выяснилось, кто и зачем нас с Сахалина вытащил.

– Но ты уже все знал?

– Да, я был готовый.

– Родину продать готовый?

– А что мне эта родина? Сначала она меня продала. Не она ли меня в каторгу законопатила? Я – дважды георгиевский кавалер, раненый и контуженый. Тридцать турецких «языков» привел. Думаешь, это кого-то заинтересовало? Нет. А прокурор? Он даже разбираться не стал, кто стрелял, а кто коноводом стоял. И это был тот самый прокурор, на мзду которому мы деньги собирали! Который кунака моего засадил. А? Разве это справедливо?

– Когда мы с тобой на турок в атаку ходили на Столовую гору, ты так не думал! Ты Россию защищал. А сейчас? Калина Голунов – японский лазутчик! В голове не помещается…

– У меня самого не помещается. А тогда? Нас, как привезли, сразу взяли в оборот. Сунули на флотскую гауптвахту. И начали искушать. Что с нами будет, если скажем «да», и что, если «нет». Я-то с обиды согласился не медля, а другие сомневались. И Ваньке Одноглазкову, который больше всех ломался, снесли голову на наших глазах. Офицер, своим мечом. Только по полу покатилась… Ну, опосля такого сомнения сразу кончились…

Помолчали, потом Калина Аггеевич продолжил: