Мертвый узел

Лифт звякнул и остановился на пять этажей ниже, чем нужно было, чтобы впустить мужчину средних лет в местной форме. Мы снова отскочили в разные углы, будто бы незнакомы. Только случайные взгляды, из-за которых воздух потрескивает от напряжения. Дышалось тяжело – изнутри буквально испепеляла жажда, у сдержанности на глазах истекал срок годности.

Длинный коридор гостиницы с автоматическими приглушенными лампами по стенам, красивая резная дверь комнаты на одного, дымка и духота, из-за которой приходилось дышать через полуоткрытый рот.

Я удовлетворенно прислонилась спиной к запертой двери с пьяненькой улыбочкой. Вот теперь можно дать волю тому, чему не хватает места в моей груди. Этой бестолковой растерянной нежности без адресата, готовой выплеснуться на первого, кто подвернется под руку.

Я первая же обняла своего Ланкмиллера, гладила, целовала, тыкалась носом в щеку, глотая воздух у самой кожи. Его хронический недостаток, катастрофическая нехватка обнажила себя вдруг так ощутимо и явственно.

На кровать мы попросту свалились, тяжело, неловко, совсем не изящно, как это любят показывать в фильмах. И было плевать.

– Роуз, – я краем глаза заметила добродушную усмешку на его лице.

– Замолчи, пожалуйста, – потребовала, прикрывая глаза, – если ты хоть слово скажешь сейчас, я уйду.

– Будешь теперь шантажировать этим? – Ланкмиллер сверкнул глазами.

– Поцелуй меня лучше.

– Хорошо.

И его губы коснулись разгоряченной кожи.

* * *

Так продолжалось еще какое-то время. Каждый раз по одной и той же схеме: он звонит – я срываюсь, где бы ни была. Курсы, прогулка по кафе, чаепитие с соседями. Все равно ни о чем другом думать было невозможно, сознание сразу же застилало жаркой обволакивающей дымкой, и мелкая моторика шла к черту из-за подрагивающих пальцев. А дальше – приятная тяжесть, чужие губы, сбитый шепот и мятые простыни. Последние, кстати, присутствовали не всегда. Иногда мы ограничивались машиной, туалетами дорогих ресторанов или просто безлюдными закоулками глубокой ночью. Такое разнообразие не практиковалось нами даже в мои невольничьи времена. Но сейчас с этим было проще, появилось чувство контроля. Хотя и оно, кажется, было ложным.

Заканчивалось все каждый раз одинаково. Мы расходились, не говоря друг другу ни слова.

А после бессильная шершавая досада подступала к горлу плотным комком. Ломающее кости чувство пустоты, которое эти встречи призваны были заглушить, после них обострялось настолько, что больно было дышать, оно раскрывалось в груди огромной бездонной пропастью и цвело, цвело, съедая медленно изнутри.

Я сидела за столом с включенной лампой до самого утра, пока за шторы не начинал с тенями пробираться дрожащий предрассветный туман. Потом весь день с ног валилась от усталости.

Иногда мы долго говорили во время таких встреч. Я рассказывала о курсах, о соседях, о нечеловеческой полуденной жаре. А Кэри – Кэри очень много говорил об Элен. И это было понятнее и больнее всего.

Я прилежно старалась скрыть от посторонних глаз все безобразие, что творилось внутри, но уже забыла то время, когда у меня хоть что-нибудь получалось нормально. Возможно, оно никогда и не наступало. Да и от контактов с окружающим миром было никуда не деться. Вот, например, курсы оказались ужасно полезным делом, но всего необходимого, конечно, дать не могли. Поэтому готовке меня обучала Миранда. Взамен я драила закопченный кафель над плитой. Занятие бесполезное, но Миру радовало.

После очередной бессонной ночи я третье яйцо мимо сковородки отправила, и моя учительница негодующе всплеснула руками.

– Что ж это такое делается?

– Прости, я… Мыслями далеко.

– Не нравишься ты мне, – серьезно сощурилась девушка. – Будешь так чахнуть на глазах, перестану пускать после полуночи. Пару ночек погуляешь и образумишься. Сразу наведешь порядок со своими этими… Сердечными делами.

Я неловко отмалчивалась, не сообщая, что уже и без ее помощи «пару ночек» бестолково бродила по улицам, пытаясь успокоиться. Скрывать то, что дела именно сердечные, смысла не было. Засосы и укусы слишком сложно было бесконечно скрывать под платками. Я пряталась в комнате, просила Ланкмиллера не усердствовать, но в итоге ни то, ни другое не помогало, и я очень ждала, когда в столицу наконец придет похолодание.

– Чего тут сложного, – рассуждала Мира. – Если у вас любовь, тогда сходитесь уже, что вы маетесь. Нет – так нечего себя мучить.

– Нет никакой любви, – скорлупа крошилась в руках. – Просто он мне дорог как человек.

– Ты сама едва понимаешь, что говоришь, – категорично заявила хозяйка и тут же сменила тон на более мягкий. – Роуз, чего ты хочешь? Ответь себе на вопрос, чего ты хочешь. И все встанет на свои места.

Это правильно, что она меня ругает. Меня, безвольную и дурную, которой пора давно уже брать себя в руки и принимать решения. Я здорово запуталась в этом во всем, знала только, что мне до смерти нужен был кто-то близкий. В груди словно рана сквозная сочилась кровью, и я лихорадочно искала, чем бы ее заполнить и заживить. Это совсем не было тем, что называют любовью – здесь я могла не лгать себе.