Месье Террор, мадам Гильотина

ПЯТНАДЦАТОГО ОКТЯБРЯ НАЧАЛСЯ суд над королевой. Габриэль не хотела идти, но Франсуаза настояла – не могла смириться с тем, что страдалица не увидит в зале ни единого близкого человека, ни единого доброжелательного лица. Пришлось провести весь день в смрадном Зале равенства, пытаясь через шум и выкрики расслышать тихие ответы подсудимой. Суд по форме был полнейшей профанацией закона, зато отвечал требованиям революционного духа. И Габриэль, и Франсуаза, да и вся остальная Франция ни секунды не сомневались, что Мария-Антуанетта всей душой ненавидит революцию и республику и, будь ее воля, австрийцы уже давно разбили бы бивуаки на Больших бульварах. Вся разница между старорежимными и чернью была лишь в том, что Турдонне и Бланшар и не думали укорять в этом Марию-Антуанетту, а у народа и прокурора Фукье-Тенвиля не было никаких доказательств ее предательства. Поэтому вдову Капет обвинили в совращении собственного сына, и эта тошнотворная, топорная ложь была настолько грубой и отвратительной, что даже злобные фурии-вязальщицы в зале суда оказались на стороне оскорбленной матери. И все-таки судебный фарс закончился неминуемым приговором. Арестовали даже адвокатов подсудимой.

ДОМОЙ ЖЕНЩИНЫ ВЕРНУЛИСЬ после полуночи. Габриэль рухнула на постель, не раздеваясь. В пять утра, еще до рассвета, забил колокол ратуши, и по всему городу загрохотали барабаны секций. От страшных звуков сердце метнулось в горло и кожа пошла мурашками. Обе вскочили и побежали к площади Революции по оцепленным вооруженными отрядами улицам, мимо пушек на мостах и канониров с зажженными фитилями в руках. С трудом пробились сквозь ликующих зрителей к окруженному солдатами эшафоту.

Толпа разъединила их. На Габриэль со всех сторон напирало и дышало довольное, жующее, сквернословящее простонародье с возбужденными, жуткими рылами. Она пыталась вырваться из скопища, громко звала тетку, но невысокая мадам Турдонне затерялась среди этих нелюдей. Наконец увидела ее: над знакомыми пышными пепельными волосами склонился тот самый зловещий гвардеец с бородавкой. Он что-то шептал Франсуазе на ухо, а та слушала, опустив голову. Так вот кто этот негодяй! Габриэль подозревала, что мерзавец всего-навсего любовник тетки, но теперь сообразила, что это он подбил доверчивую виконтессу на самоубийственную и безрассудную попытку спасения Марии-Антуанетты! Пока отчаянно протискивалась к ним, площадь шарахнуло, гул и вопли возвестили прибытие осужденной. Гвардеец растворился в толпе.

Выпрямив спину, выпятив нижнюю губу, приговоренная восседала в простой телеге. Она была в белом пикейном капоте, седые волосы на затылке уродливо откромсаны, локти туго связаны за спиной. Палач держал ее за конец веревки, как скотину. И все же королева легко поднялась на помост, глядя вдаль, поверх проклинающих ее зевак. На лестнице оступилась, потеряла туфлю, но даже не остановилась. Случайно натолкнулась на палача, извинилась, сама подошла к гильотине и прижалась к доске, словно торопилась покончить с переходом в вечность. Ее привязали. Площадь стихла. Доску с жертвой опустили, вдвинули в отверстие гильотины, на шею королевы приладили деревянную планку. Габриэль завороженно смотрела на торчащую из дыры седую голову не в силах отвести глаза, не веря, что неизбежное случится. Палач дернул за рычаг, лезвие неотвратимо заскользило в пазах, сердце Габриэль остановилось, и тут же грохнула, оглушила дробь барабанов. Палач нагнулся, поднял отрубленную голову, предъявил ее зрителям. Народ ликовал: в воздух летели шляпы, треуголки и фригийские колпаки. Виват, виват, да здравствует республика!

Королеву Франции обезглавили так быстро и просто, что стало невозможно надеяться на чудо собственного спасения.

ПОКА ЗЕВАКИ ПИХАЛИСЬ, обмакивая в кровь помазанницы припасенные платки, Габриэль и Франсуаза, уцепившись друг за дружку, выбрались из толкучки и побрели по пасмурным стылым улицам домой. Обе со вчера ничего не ели, ночью почти не спали, полдня простояли на площади, перед глазами маячило жуткое предвидение собственной участи.

– Мадам, какое счастье, что все это кончилось!

– Как вы можете так говорить? – потерянно пролепетала Франсуаза.

– Могу. Пока она была жива, она могла вас выдать. Впредь мы заботимся только о себе! Любой ценой спасаем только самих себя.

Франсуаза всхлипнула, она не переставала рыдать с той минуты, как увидела королеву в телеге.

– Дитя мое, это все моя вина. Мне следовало увезти вас отсюда, пока это было возможно, когда принцесса Ламбаль и герцогиня Полиньяк уехали. Куда угодно, хоть в ту же жуткую Московию. Но я боялась безденежья и чужбины. Я не могла представить, что дойдет до такого. Мне казалось, самая страшная жертва, на которую может обречь нас революция, – это обходиться без камеристки и парикмахера.

– Мадам, с кем вы разговаривали на площади?

– Я? Когда?

– Только что, тетя! Кто этот гвардеец?