Мещанка

— Насчет этого случая знаю. Забыли спустить заказ в цех, — ответил Воловиков, глядя на рабочего с каким-то интересом, словно спрашивая: «Чего же дельного можешь ты сказать?» — Халатность, конечно. Но меры я принимаю сразу. Если есть еще вопросы — пожалуйста, я отвечу.

— Здесь партийный комитет, товарищ Воловиков, — резко оборвал его Воронов. — И вести его вам никто не поручал. У тебя все, Василий Иванович?

— Нет, не всё, — с обидой на ту насмешку, которая прозвучала в словах Воловикова, ответил рабочий. — Я хочу знать вот о чем. Скажем, зашли вы, товарищ Воловиков, в цех и видите: все станки стоят. Подходите к нашему брату, рабочему, и спрашиваете: «Что же вы стоите»? А вам так это удивленно и отвечают: «Ах, извините, а станки-то мы и забыли включить» Как бы вы на это посмотрели, а?

Смешок прокатился по парткому.

— Ошибки, конечно, бывают, я не отрицаю. Кто не работает, тот и не ошибается, — смешавшись и не глядя ни на кого, проговорил Воловиков.

— Но плохо, когда вся работа состоит из беспрестанных ошибок, — не выдержав, заметил Павел Васильевич.

Строго посмотрев на него, Воронов сказал:

— Вы еще выскажетесь.

Павлу Васильевичу стало неловко.

— Может, я чего и не знаю, может, что и не так в моей работе… — как-то сразу сбившись, зачастил Воловиков. — Пожалуйста, подскажите. А насчет этого простоя или других — ведь не я один все делаю. Может, я спрашиваю мало… Но, пожалуйста, я назову виновных. Я людей знаю… Давайте примем меры, я не возражаю.

— Да, интересно, — как бы про себя проговорил секретарь парткома. — Интересно. Чего-то я вас не понимаю. Директору вы ставите в вину, что вроде он пытается свалить с себя вину на других, а сами готовы свалить вину на кого угодно. Не понимаю я вас. Ну, а вы что делали, если у вас кто-то не умеет работать или плохо относится к делу? Учили людей или отстранили от работы тех, кто не на месте, кому дело не по плечу или не по уму? Или сделали перестройку работы отдела в целом? Ну, что вы-то делали? Как вы боролись за улучшение работы, чем?

Воловиков молчал.

— Я думаю, послушаем директора, товарищи. Пусть он нам расскажет, что его заставило пойти на этот шаг.

— Пусть расскажет.

— Конечно, надо выслушать, ясней будет.

— Прошу, Павел Васильевич, — предложил Воронов.

Тот строгий порядок, который установился здесь и был обязательным для всех, понравился Павлу Васильевичу. Тут подчинялись одному начальнику — правде. Все здесь были равны в своем праве требовать ее, и только отступление от правды делало человека чужим. И то, что никому не позволялось выскакивать раньше времени ни со своим мнением, ни со своими замечаниями, особенно подчеркивало уважение к достоинству каждого человека. Если при разборе отношений двух или нескольких человек заранее отдается предпочтение кому-нибудь одному то справедливости искать нечего. И, когда секретарь парткома одернул Павла Васильевича, ему стало неловко, стыдно. Сердитый на себя, он встал, чтобы говорить сейчас.

— Товарищ Воловиков, — начал Павел Васильевич, — сказал, что мы попусту рвемся и мечемся, вместо того чтобы понять, что физически не все можем, и призывал, таким образом, все простить друг другу. Жить и работать в обстановке взаимной амнистии — вот его требование. Что же, это очень удобная жизненная платформа. Не драться, не искать ничего, не винить ни себя, ни других — пусть идет все, как идет, и будет, как есть. Чего рвать друг другу волосы, как он выражается. Ладно, давайте жить так — никого не трогать, ничего не шевелить. — Он говорил тихо и медленно, только губы слегка подрагивали. — Давайте возьмем карандаши и будем множить людей на станки, чтобы определить, по рецепту товарища Воловикова, на что мы способны. Я лично по арифметике всегда получал пятерки и науку эту люблю…

По мере того, как он говорил, волнение все сильней овладевало им, и он забывал, что всего минуту назад убеждал себя: надо быть сдержанней. Голос его звучал все резче и громче. Он подошел к столу, и, как бы поддерживая его речь, руки тоже начали по-своему говорить: они то сжимались в кулак, то протягивались вперед к тем, кому он говорил.