Мешок историй

Поставил Никитич пузанчик на стол, отвернул кран, а вода побежала тонюсенькой струйкой. Из-за накипи, ясное дело.

Дед долго ковырял в кране и шилом, и проволокой. Потом решил продуть его. Обмотал тряпкой, чтобы не обжечься, и дунул изо всех сил. Кипяток выбросился через самоварную крышку. Артемий схватился за ошпаренный лоб. Что тут было! Дед ругал самовар самыми последними словами. Обзывал его бессовестным пузаном, болваном стоеросовым. И даже плюнул в него и назвал «старым стюлем» и «олухом царя небесного». Грозился, что больше близко не подойдет к нему, нахалу бесстыжему.

А Афимья со страху спряталась в комнате.

Мало-помалу дедушка успокоился. Афимья вышла из укрытия и сбегала в чулан, принесла ворвани[3] и смазала дедушкин лоб. Говорят, топленый тюлений жир очень помогает от ожогов.

…Близился вечер. Артемий постукивал топором на повети. Афимья пребывала в нерешительности. Ведь время приближается к чаепитию, а будет ли дедко сегодня пить из своего пузанчика?

Но наконец, старушка осмелилась и, чуть приоткрыв дверь на поветь, робко спросила:

– Дедко, ставить ли самовар-то?

– Ставь, ставь. Куда, к водяному, денешься, – умиротворенно ответил дед.

И долго еще Артемий жил в большой дружбе с пузанчиком…

В. Соснин, г. Северодвинск

Рассказы бабушки Тимонихи

Тимониха она потому, что отца Тимофеем звали, Тимоней по-деревенскому. Ульяне Тимофеевне Кочериной восемьдесят годков уже стукнуло, но она в ясном уме и при хорошем здоровье пребывает. Родом Тимониха из Приозерного района (был такой в Архангельской области, да поделили его меж собой Плесецк и Каргополь), из села Конево. Там она полжизни прожила, пока нужда не привела ее в Архангельск на заработки на Исакогорскую лесобазу. За плечами Анны Тимофеевны долгая-долгая жизнь, за которую она чего только не повидала…

Сладкий грех с запахом горелых валенок

– Новогоднюю историю, говоришь, тебе рассказать? Не знаю, каку и вспомнить… Разве что вот про катанки[4], которы сожгла. Ты только порато[5] не хохочи да не осуждай меня, старуху, за эту историю. Сичас вон по тиливизеру еще и не тако показывают. А я тоже молода была, так что ничего срамного нету…

Ну вот, замуж я вышла рано, в восемнадцать годиков. Саватий-то мой уж больно сердитой по первости был, строгой. Старше меня на десять годов дак. На войне его потом убили. А тогда, в тридцать-то четвертом годе, в лесу он работал, на заготовках. Бригадирил там. В лес-то мужики понадолгу уезжали.

А тут на встречу Нового года домой приехали. Канун новогоднего праздника. Пили-то тогда редко. А тут в полночь прикатили, пьяные. Нашли где-то вина. Саватю моего мужики домой на руках занесли, в горенку на кровать положили. Разболокла я его, одеялом укутала – спи! А сама давай на кухне хлопотать – праздник ведь на носу, да и мужика кормить надоть.

Пока стряпалась, то да се – печь у меня истопилась. Я чугуны в печь поставила, положила на шесток Саватины катанки – он вымочил все – и пошла в хлев с овцами обряжаться. А второпях-то, видно, катанки к самой заслонке пихнула. А она накалилась…

Вертаюсь из хлева – Господи Иисусе! Дыму полна кухня, подошвы-то у катанок сгорели напрочь. Вместо них – дыры. Мужик лежит в горенке, спит, не чует ничего.

Я душники[6] у печки открыла да двери, выпустила дым, села на лавку да и заплакала. Чего делать-то? Катанки сожгала, а они ведь у Савати одни. В чем в лес поедет? Да и новы совсем были, на Октябрьские[7] колхоз ему подарил за хорошу работу. А мы с Саватей еще и году не женаты, я боялась его страшно. По нужде ведь замуж вышла, не по любви. Он иногды как кулаком по столу стукнет – душа в пятки!

Ну, что делать-то? Сижу реву потихоньку, чтобы Саватю не разбудить. Проснется, ведь наколотит меня за катанки.

Плачу, а на улице все не светает и не светает. Дай, думаю, к соседке сбегаю, бабушке Лукерье, спрошу совета, как быть. Лукерью в Коневе за колдунью почитали – все к ней с нуждой шли. Она меня и научила: не плачь, говорит, девка, а иди домой. Сиди на кухне да и гляди в дверную щелочку за Саватием-то. Как просыпаться начнет – хватай ведро воды и начинай пол в горенке мыть. Да задом к мужику-то повернись. Да платьишко-то повыше заверни, чтобы вся краса-то наружу была. Ну и еще кое-чему научила меня бабка Лукерья, как дальше поступать… Так я и сделала. Платье повыше подпоясала, сижу на кухне, жду. Супружник-то заворочался на кровати. Я с ведром в горенку, давай пол мыть – зад Савате выставила.