Мешок с шариками

Повторяю про себя, чтобы запомнить. Размышляю, какая деталь могла бы придать правдоподобия нашей истории. Вдруг меня озаряет:

– А что, если у нас был приятель-араб?

Морис хмыкает.

– И его звали Мухаммед, нет, ничего не придумывай, запутаемся. Разве в Париже у тебя есть друг-араб?

– Нет.

– Ну так и в Алжире нет.

Я думаю.

– Всё-таки в Алжире араба проще встретить, чем в Париже.

– Нет, мы жили в квартале для европейцев и не общались с арабами.

Мне кажется, что это притянуто за уши, но я молчу. Позже я обнаружил, что можно было и правда жить в Алжире и не знать никого из арабов – этот Морис Жоффо будто заранее чуял, какие колониальные проблемы поджидали Францию в будущем.

Скоро полдень, и я хочу есть, мы ничего не ели уже сутки. Раздаются шаги в коридоре, входит переводчик.

– Жозеф Жоффо, на допрос.

Это уже третий допрос со вчерашнего вечера, это никогда не кончится.

Допрашивает всё тот же простуженный эсэсовец. На сей раз он рассасывает пастилки.

– Во что вы играли в школе?

Ну на этот-то вопрос я легко отвечу, я мог бы рассказывать ему об этом дня два.

– В догонялки, в кошки-мышки, в салки, в вышибалы, в мяч, в шарики, в клоподавку, в классики, да во все игры! И в костяшки тоже играли.

Переводчик прерывает мою тираду и начинает переводить. Я понимаю, что он не знает, как сказать по-немецки «костяшки». Может, немецкие дети в них не играют?

– Я могу показать ему на монетах.

Он начинает смеяться, роется в кармане и протягивает мне мелочь. Беру у него пять монет, кладу на ладонь, подбрасываю в воздух и ловлю три из них тыльной стороной.

Офицер внимательно смотрит на меня. Я продолжаю демонстрацию. Переводчик посмеивается, и я чувствую, как напряжение немного спадает, но немец возвращается к допросу.

– Опиши нам город.

– Это большой город у моря, папа водил нас туда каждое воскресенье, если погода была хорошая, и там есть площадь, совсем рядом с улицей Жан-Жорес, а на ней белая мечеть, и вокруг всегда полно арабов. И ещё там есть большая улица, а на ней…

Начинаю описывать эту улицу, вспоминая бульвар Канбьер – его кафе, кинотеатры, большие магазины; через десять лет я осознаю, что описал им улицу Д’Исли[46] с большей точностью, чем если бы действительно жил там.

– …И порт очень большой, в нём всегда много лодок.

– Каких лодок?

В Марселе я как следует насмотрелся на лодки. И если уж они стояли в порту Марселя, то и в Алжир иногда должны были заплывать.

– Чаще всего красно-чёрные и с одной-двумя трубами. Обычно с двумя.

– Расскажи нам о твоих друзьях и о друзьях твоего брата.

– У нас разные друзья, мы же не в одном классе. Моего лучшего друга зовут Зерати, как-то он…

Через два часа я узнаю, что Морис тоже рассказал о Зерати. Видимо, эта фамилия показалась им достаточно алжирской для того, чтобы больше не трогать нас в этот день.

К семи часам солдат отвёл нас в кухню, где мы съели по тарелке супа, стоя перед рядами почерневших кастрюль.

Наступает вторая ночь нашего плена. Я спрашиваю себя, арестованы ли мама с папой. Если да и документы у них фальшивые, надо будет делать вид, что мы незнакомы. Нет, это было бы ужасно, даже думать о таком не хочу. Сон всё не идёт, и съеденный суп стоит комом у меня в желудке. Хоть бы меня не стошнило, мне нужны силы, завтра они наверняка продолжат допрос, и мне нельзя дать слабину. Господь евреев, арабов и католиков, пожалуйста, сделай так, чтобы я не дрогнул.

Я различаю в темноте более светлый квадрат окна. Морис ровно дышит рядом со мной. Может быть, завтра мы будем свободны.

Может быть.

Шесть дней.

Уже шесть дней, как они держат нас тут и не хотят выпускать. Был ещё один допрос на третий день утром и другой на четвёртый день после обеда. И потом два дня ничего. Морис задал вопрос переводчику, с которым столкнулся в коридоре отеля. Кажется, наше дело находится в производстве и немцы ждут какой-то важной информации, чтобы его закрыть. То есть либо освободить нас, либо депортировать.

Различные службы гестапо просто завалены работой. В центральном холле, в двух комнатах отдыха и в коридорах по всему отелю происходит постоянное движение. Лестницы забиты гражданскими, эсэсовцами, военными. Тут находятся отделы установления личности, надзора по месту жительства, выдачи аусвайсов. Изо дня в день мы видим в коридорах одни и те же свинцовые лица, на которых страх и усталость прорезали глубокие морщины. На площадке третьего этажа один человек ждёт, стоя уже третий день, он приходит очень рано и уходит под вечер. Кто он? Чего он хочет? За какой бумагой он напрасно ходит? Всё это выше моего понимания, а больше всего меня поражает контраст между злобным лаем капралов СС, которые гонят стада задержанных по лестницам (я чувствую по их жестам и голосам, что они были бы рады перейти к избиениям и убийствам), и, с другой стороны, тщательными разысканиями и целым арсеналом росчерков, штампов и печатей, которые они так неохотно ставят, – вся эта кропотливость завораживает. Как они могут быть одновременно убийцами и дотошными, прилежными административными служащими?