Мешок с шариками

В центре, конечно, восседает папаша: усы, глаза человека со скверным характером, лет пятьдесят, одно колено больше не сгибается, а одно бедро гнётся слишком сильно. Этот двойной изъян стал причиной тому, что он опирается на трость. Обратим внимание на две ленточки в его петлице: военную медаль и Военный крест («С пальмовой ветвью»[52], всегда подчёркивает он). И ранения, и награды получены Мансёлье в Первую мировую. Он прошёл Марну, Краон, Лез-Эпарж и в особенности Верден[53], где он служил под началом Петена. С тех самых пор маршал всегда был и с каждым днём всё больше становится для него объектом для поклонения номер один. В гостиной полно фотографий Петена. На одной из них, чёрно-белой, он сидит верхом на коне, ещё одна стоит на столике – там он пеший, а третья висит над дверью. Выходишь в коридор и натыкаешься на ещё один снимок – Петен в профиль и с непокрытой головой; в спальне он тоже тут как тут, в анфас и в кепи, но на сей раз это небольшая статуэтка на мраморном ночном столике, накрытом салфеткой.

Амбруаз Мансёлье боготворит маршала, считает, что союз с Гитлером – единственный шанс на спасение для Франции, прогнившей за годы парламентских махинаций, и объясняет нынешние неудачи Германии временным кризисом в руководстве немецкого генштаба.

Важная деталь: у моего уважаемого начальника есть личные враги – евреи. Он говорит, что на дух их не переносит.

Что касается меня, мне сдаётся, что за эти два месяца он начинает ощутимо благоволить ко мне. Верно и то, что я, как известно, не имею ничего общего с «проклятым еврейским племенем».

Но продолжим рассматривать семейный портрет.

Рядом с ним сидит Марселла Мансёлье. Достаточно взглянуть на неё, чтобы пропало всякое желание её описывать. В ней нет ничего выдающегося: она начинает седеть, в магазине носит халат, в квартире – фартук, в церкви – чёрную шаль. Неутомимая труженица, она занимается всеми административными делами магазина.

За ними стоит Рауль Мансёлье, сын. Он редко бывает в книжном, так как живёт в довольно отдалённом районе, где доблестно трудится как помощник нотариуса. Это отъявленный петенист, он не скрывает своих убеждений и без всяких обиняков высказывает свои прогерманские настроения.

А рядом с ними стоит Франсуаза. Франсуаза Мансёлье.

Сегодня, когда я вспоминаю те годы, наверное, именно лицо этой маленькой девочки встаёт у меня перед глазами задолго до всего остального – до лиц эсэсовцев, сотрудников Эксельсиора, даже до того, как я увижу лицо папы. Если бы за то время, что я был в бегах, у меня не было своей истории любви, в общей картине чего-то бы недоставало. «История любви», впрочем, это громко сказано: между нами ничего не произошло – ни поцелуя, ни клятвы, ничего…

Да и как могло быть иначе, если Франсуазе было уже чуть больше четырнадцати, а мне едва исполнилось двенадцать?

Как можно рассказать о чём-то, у чего нет никакой событийной канвы? Я просто ощущал – в магазине, в своей комнате, на дорогах – присутствие этой белокурой улыбающейся девочки, образ которой нигде не желал меня покидать. Чаще всего мы, конечно, виделись за столом, и если всё припомнить, то она удивительно мало разговаривала со мной: «Здравствуй, Жозеф», «До свидания, Жозеф», «Жозеф, ты не мог бы сходить к бакалейщику, в булочную, на ферму»… Зимой она носила большие небелёные шерстяные шапки с помпоном, который ниспадал и колыхался рядом с её щекой. На щеках у неё был розовый-розовый румянец, как у детей с рекламных плакатов горнолыжных курортов. Когда мне надо было ответить Франсуазе Мансёлье, я, заложник своих двенадцати лет, терял всякую способность связать два слова. Мне было ясно, что она никогда не полюбит меня, что два года разницы непреодолимы, ведь она уже девушка, а я ещё мальчишка.

А потом, я с самого начала слишком сильно подмочил себе репутацию в этом семействе, чтобы надеяться когда-нибудь жениться на Франсуазе. Я пришёл в Р. в субботу, после двух дней, проведённых в Экс-ле-Бене. Альбер, Анри и мама, которая добралась до них раньше нас, конечно, обрадовались нам, но оставаться впятером было слишком опасно. Поэтому Морис уехал в Р., где друг Альбера, владелец гостиницы «Дю Коммерс», взял его на работу. Через несколько дней брат узнал, что в книжном магазине Мансёлье ищут курьера, и я отправился туда же. Меня приняли на работу сразу же, но уже назавтра, в воскресенье, Амбруаз Мансёлье, облачённый в свой тёмный костюм, который предназначался лишь для 11 ноября[54] и воскресных месс, положил свою тяжёлую руку мне на плечо.

– Мальчик мой, – сказал он, – ты спишь под моей крышей, ешь и работаешь в моём доме, а значит, ты – часть моей семьи. Ты с этим согласен?

– Да, мсье Мансёлье.

Я совершенно не понимал, к чему он клонит, и принял эти слова за вступление к одной из тех речей, которыми он потчевал своих близких и которые сводились к вариациям на тему лозунга «Труд, семья, отечество»[55], с неизбежным выводом во славу правительства Виши и его бесспорного лидера Филиппа Петена.

Однако в тот день речь шла не об этом.