Месть Акимити

— Поскольку я потомок императорского дома, я выше представителя любого знатного рода. Я мог бы назваться Кугёбо — Сановником. Или мог бы назваться Тэндзёбо — Придворным. Но это будет слишком напыщенно. Мне следует называться Мусасибо из Западной башни. Но какое бы ещё взять себе имя? Здесь есть над чем подумать. Мой отец зовётся настоятелем Кумано Бэнсином. Нужно взять этот слог «бэн». А мой наставник зовётся Кэйсюном — Учителем из Хоки. Возьму из его имени слог «кэй», — решил он и взял себе имя Мусасибо Бэнкэй. — Теперь следует поклясться перед буддой в соблюдении заповедей.

— Соблюдаешь ты или нет пять заповедей: не убивай, не воруй, не распутничай, не лги, не пей вина? — спросил он сам себя.

— Заповедь «не убивай» воспрещает отнимать жизнь у живых существ. Как бы то ни было, невозможно удержаться и не убить того, кто собирается сделать зло, так что заповедь «не убивай» я соблюдать не стану. Заповедь «не воруй» — запрещает красть. За грех алчности в прежней жизни мы расплачиваемся в жизни этой, иначе не бывает. Ради избавления от прошлых грехов следует молиться буддам и богам. Из трёх радостей, о которых говорил Жун Ци[231], первая — бедность. Заповедь «не воруй» я исполнять буду. Теперь заповедь «не распутничай». Она говорит о том, чтобы не приближаться к женщинам. На своё счастье я постригся в монахи, зачем же мне приближаться к женщинам? Я стану исполнять заповедь «не распутничай». Заповедь «не лги» запрещает врать. Однако для того чтобы не причинить кому-нибудь вреда, иногда соврать просто необходимо. К тому же порой пускаешься во враньё и для того, чтобы помочь человеку. А поскольку в разговоре с буддой лгать не подобает, скажу так: я не стану исполнять заповедь «не лги». Теперь заповедь «не пей вина» — она запрещает пить вино. Однако когда во время медитации достигаешь прозрения, эта заповедь мешает возникновению сердечного восторга. Не знаю, как у других, но у меня точно бывает так, что мне надо выпить. Так что я стану исполнять заповеди «не воруй» и «не распутничай». Остальные три исполнять не стану. Не забудь об этом, будда!

Бэнкэй сам себя спросил и сам себе ответил. Закончив смиренным поклоном, он вышел из Зала заповедей. Не успел он пройти и десяти тё, как увидел, что Учитель из Сануки[232] по имени Сюнкай, старый монах лет шестидесяти, направляется куда-то. Он был одет в платье из добротной ткани и шёлковую рясу. В качестве посоха ему служил длинный меч. Мусасибо преградил ему дорогу, благоговейно сложил руки, и сказал: «Ты, должно быть, слышал обо мне. Меня звали Вакаити, но обо мне шла такая дурная слава, что я посчитал его неподходящим. Так что теперь я стал монахом и зовусь Мусасибо Бэнкэй из Западной башни. Поскольку и родители, и учитель меня ненавидят, даже платья у меня нет. Я нуждаюсь. Подари „не свою одежду, ведь так полагается“.»

— Это немыслимо! — воскликнул Сюнкай.

— Пусть для тебя немыслимо, а для меня мыслимо.

— Ты невыносим! Отправляйся туда, где жил. Там тебе и дадут одежду.

Бэнкэй сказал: «Да не всё ли равно, кто мне её подарит? Раз уж мы встретились, прошу тебя — отдай мне свою одежду».

— Это немыслимо! — повторил Сюнкай и одежду снимать не стал.

Бэнкэй наклонился, подогнул колени и сложил молитвенно руки. Теперь он стал одного роста с Сюнкаем, а ведь у того на ногах были надеты асида — туфли на высоких подставках. А если Бэнкэй приосанился бы да на цыпочки встал, он был бы сяку на три выше Сюнкая в его туфлях. Бэнкэй взглянул на Сюнкая с нескрываемой ненавистью.

— Так может говорить только презренный человек! Может, ты не слыхал примеров из времени Шакьямуни? Принц Сиддхардха отдал своё тело голодному тигру, а когда был рождён царём Шиви, он положил на весы кусок своей плоти и спас жизнь голубю[233]. Именно поэтому он стал буддой! Ничего такого от тебя я не требую, но ведь для важного господина вроде тебя лишиться платья — пустяк. Я, самый необузданный послушник этого монастыря, постригся в монахи, поскольку имел склонность к изучению буддийского закона, и теперь должен получить платье. Да даже говорить об этом смешно! Дело ведь не в том, что у тебя нет другого платья. Ты не хочешь его мне подарить, а у тебя их, должно быть, штук сто. Знай, поскольку скупиться нехорошо, дабы наказать скупого, я сниму с тебя платье!

С криком: «Платье или жизнь!» — Бэнкэй выхватил длинный меч, подскочил к Сюнкаю и хотел ударить его.

«Только не это!» — подумал Сюнкай и завопил: «Погоди! Погоди! Я сам сниму!» Трясясь и дрожа, он снял платье.

— Нижнее косодэ тоже снимай! И штаны снимай! Быстро!

Оставив Сюнкая в одной нижней рубахе, Бэнкэй надел его белое косодэ, добротную полотняную одежду, шёлковую рясу, нацепил лакированные асида, вооружился мечом.

— Ну как, идёт мне? Что скажешь? — спросил он.

— Не идёт! — заявил Сюнкай, но, подумав, что Бэнкэй рассердится, он поправился: — Очень идёт! Ты ведь так молод и красив.