Месть палача

Я знаю, что твои макеларии самые сильные и умелые бойцы на улицах Константинополя. Им нет и не будет равных. Но этот человек с кнутом… (Андроник согласно кивнул головой). Твои люди боятся этого человека, но не тех, многочисленных бродяг, что оплачивают купцы и навклиры портовых кварталов. Они боятся его грозного кнута. Да и не самого кнута… Они боятся быть избитыми тем, чем наказывают рабов и преступников. Они боятся подставить свои благородные тела граждан Византии, чтобы потом в банях никто не заметил и не посмеялся над шрамами, оставленными подлым оружием. Они боятся, что, будучи избитыми кнутом, у них проснется рабская кровь. Ведь многие из твоих мясников потомки рабов могучих некогда римлян. В этом случае вопрос не о силе и смелости твоих людей. Вопрос об их внутреннем состоянии… В тех внутренних терзаниях, когда им приходится выбирать между любовью и преданностью тебе и нежеланием, чтобы кнут оставил шрамы на их лицах. А я слышала, что тот кнутобоец очень умело хлещет именно по лицам твоих макелариев, некоторых оставив не только с ужасными и трудно заживающими ранами, но и без глаз. Такое уже было. Великий Александр Македонский советовал своим воинам бить персов именно копьями в лицо. Он знал, что закаленные телами и умелые в боях персы очень нежно заботятся о своих красивых лицах. И они обязательно дрогнут, если увидят изуродованные лица своих друзей рядом с ними в боевом строю…

– Так что же мне… Что мне делать с моими макелариями? Бить их кнутом, или изрезать пару щек и губ, чтобы они меня боялись больше, чем этого кнутобойца?

– Тогда твои люди не будут тебя любить и уважать. У них появится новый глава корпорации макелариев.

– Тогда как быть? Что делать?

Но на этот тяжелый вопрос Оливия не ответила. Она медленно наполнила два венецианских бокала на тонких ножках тягучим и красным, как кровь, вином. Один бокал она вложила в руку мужа, а второй…

Оливия держала левой рукой стеклянный корпус бокала, а правой медленно ласкала его высокую ножку, проводя пальцами то вниз, то вверх. Ее глаза смотрели на мужа. Чуть суженные и игривые.

Это сверхдостаточный эротический сигнал для того, кто любит и желает свою женщину…

* * *

Андроник сидел за своим знаменитым столом на возвышенности посреди площади Стратигии и… улыбался. Заметив эту странную улыбку, никто не желал беспокоить ее хозяина. Уж очень непривычно выглядел глава корпорации макелариев. И просители и требователи терпеливо ожидали, когда Андроник привычно сдвинет брови и сузит губы.

А сам Адроник был мыслями в это время все еще в опочивальне своей дорогой жены…

Оливия слизала капельки пота с его волосатой груди и наслаждением потянулась. А у самого Андроника осталось сил разве что провести широкой ладонью по ее упругой обнаженной груди.

– Ах, да! – встрепенулся муж. – Эй! Там! Подайте мой подарок.

На крик хозяина служанка внесла мешок из беленого льна. Оливия как была нагишом, так и вскочила с широкого ложа. Она быстро извлекла удивительной красоты плащ с таблионом из парчи, а также тунику-столу из многоузорчатого шелка.

– Я должен был это преподнести еще до того как… – виновато улыбнулся Андроник.

На это Оливия ответила с искренней улыбкой:

– Твой фаллос самый желанный подарок для меня…

О, Господи! Разве мог подумать Андроник в тот вечер на темной улице Пемптона[162], что его пьяное вмешательство является самым важным в его жизни. Какое ему было дело до того, что несколько негодяев волочат за волосы истекающую кровью девочку. Мало ли в чем ее вина. Может, она воровка. Может быть, непослушная рабыня. А может, и решившая сбежать от хозяина блудливая девка. Так бы и прошел, покачиваясь, Андроник мимо.

Но судьбе было угодно другое. Один из негодяев грубо толкнул плечом тогда еще молодого макелария, да еще грязно обругал. Что вскипело в Андронике? Кровь или избыток вина? И сейчас не понимает. Но когда он с удивлением увидел лежащих у его ног негодяев и свои покрытые их кровью кулаки, Господь открыл ему глаза. Андроник увидел во взоре девчонки столько боли и печали, сколько не видел ни на одной иконе, запечатлевшей скорбь Богоматери над телом своего Бога-сына. Разве мог он оставить истекать кровью на опасной улице это несчастное дитя? Мог ли и дальше вышвырнуть из своего убогого жилища ту, кто, едва излечившись, приняла на себя все заботы о нем и о его малом хозяйстве. Ту, которой он в очередном опьянении овладел, а на утро, не увидев ни одной слезинки и не услышав ни малейшего упрека и обвинения, оставил на три дня саму. А вернувшись… Вернувшись, он обнаружил ее в украшенном цветами жилище и с покорно склоненной головой.

А дальше… Жизнь Андроника изменилась. И то, кем он сейчас есть, и то, что у него сейчас есть, всем этим он благодарен Богу и Оливии.

Остается только один всегда беспокоящий Андроника вопрос, за что Господь так наградил его, послав умную, заботливую, красивую жену, подарившую ему двух чудесных сыновей.