Месть женщины

— Держись покрепче за рояль, — самым серьезным образом посоветовала Лючия и добавила: — Скоро Лиззи сможет тебе аккомпанировать. Это было бы для нее очень важно. Особенно если бы ты была примадонной.

Нет, сцена Машу нисколько не испугала. Напротив, вид освещенной софитами эстрады, заставленной по краям корзинами с настурциями и крупными оранжево-палевыми ромашками, вызывал в ее душе волнение сродни тому, какое испытываешь от встречи с очень любимым человеком, с которым разлучила судьба.

Она чуть не задохнулась от счастья, услышав крики «браво». Петь было радостно — голос звучал легко и свободно, заполняя собой просторный зал. Последнее время ей много приходилось петь духовных произведений и классических арий, а потому голос ее обрел подвижность. Она с легкостью брала ми третьей октавы, хотя в ее планы не входило «сорвать дешевые аплодисменты», как выражалась ее консерваторский педагог по вокалу Барметова. Она пела на «бис» все, что когда-то знала. Наконец концертмейстер выдохся и покинул сцену, и тогда Маша спела без сопровождения «Над полями да над чистыми». Она никогда не пела эту песню, но, слушая в детстве по радио, замирала от восторга. Взяв последнюю ноту, ощутила на щеках слезы.

«Я больше никогда, никогда не попаду туда, — думала она, принимая цветы и поздравления. — Ради чего я тогда живу? Господи, как я устала жить…»

Как и в прежние времена, Сичилиано устроил в ее честь настоящий праздник. И все-таки это были не прежние времена. Тогда, каких-то пять лет назад, Маше казалось, что она сумеет завоевать весь мир. Теперь ей не было никакого дела до этого мира. Она сама виновата в том, что все случилось так, как случилось. Но она не ударит пальцем о палец, чтобы изменить что-то в своей жизни.

По просьбе гостей Лиз сыграла сонату Моцарта, несколько мазурок Шопена, экспромт Шуберта. Девочка подросла за последний год, превратившись в угловатого длинноногого подростка с большими кистями рук, которые она, смущаясь, часто прятала за спину, и красивыми рыжевато-каштановыми глазами. Все в один голос твердили, что Лиз вылитый отец, и только Лючия считала ее точной копией мамы.

— И характер такой же: слишком добренькая и жуть какая упрямая, — говорила сейчас Лючия, любившая племянницу больше жизни. — Попомнишь мои слова, Мария, — ранит наша Лиззи свое мягкое сердечко о твердый кремень в груди какого-нибудь Франко или Берни или как там их. Все они хороши, пока не полежишь с ними под одним одеялом.

И она бросила многозначительный взгляд на сидевшего напротив брата. Последнее время он много пил и старался при первом удобном случае уйти из дома.

Совсем расплывшийся, но все такой же веселый и добродушный Сичилиано обнял племянника за плечи и что-то шепнул на ухо. Франческо вздрогнул и привстал со стула, потом махнул рукой, пробормотал: «Va fan cullo»[15] и одним залпом осушил рюмку граппы.

— …Из Парижа, — долетали до Маши обрывки того, что говорил Сичилиано. — Она в больнице… опасаются за ее жизнь. Франко, узнай хотя бы, в чем дело, — громко заключил он.

Франческо встал и, слегка покачиваясь, направился за Сичилиано в его кабинет.

Лиз сейчас играла Ми-бемоль мажорный ноктюрн Шопена. В душном, пропахшем кухней и табаком воздухе эта светлая музыка казалась случайной и мимолетной гостьей. Маша словно видела над своей головой большую белую птицу, зовущую куда-то ввысь. Увы, ей уже не суждено взлететь — слишком тяжел груз воспоминаний, разочарований, роковых поступков. Смириться, забиться в нору и навсегда забыть про то, что на свете существует прекрасная возвышенная любовь. Или же она всего лишь выдумка этих безумцев романтиков, посвятивших свои короткие жизни служению несбыточной мечте?..

Маша помнит, как она обрадовалась нежданно-негаданной встрече с Франческо, и они кинулись друг другу в объятья, надеясь начать все сначала. И потерпели фиаско, хоть и не сразу об этом догадались.

Еще в Акапулько, куда они поехали на неделю, чтобы побыть вдвоем, Маша обнаружила, что ласки Франческо стали ей почти безразличны, что она не в состоянии отвечать на них так пылко, как раньше. В последнюю ночь их пребывания в Акапулько они допоздна засиделись в ресторане на вершине выступающей в море скалы. Оба были слегка пьяны. У Маши тревожно ныла душа.

— Франческо, прости меня, — сказала она и, протянув руку, нежно коснулась пальцами щеки мужа. — Я стала какая-то другая. Поверь, я очень тоскую по той Маше, которая любила тебя.

— Я тоже. — Он вздохнул и горько усмехнулся. — Это я во всем виноват. Я постараюсь сделать так, что ты снова меня полюбишь.

— Сделай. Обязательно что-то сделай. — Она смотрела на него полными слез глазами. — Я хочу, чтобы было как раньше, хоть и знаю, что так уже не может быть.