Место

Между тем вдали послышались выстрелы, от которых Маша задрожала и съежилась. (Это начиналось возле милиции.) С другой же стороны неуклонно приближались пьяные голоса, но укрыться решительно негде было. И тут внимание мое привлек дощатый туалет, полуразвалившийся, на краю парка. Кажется, это был недействующий туалет, ибо вход в него был забит накрест, но под досками можно было проникнуть внутрь. Я потянул Машу туда. Мы стояли там, прижавшись, среди жужжанья больших зеленых мух и слушали тяжелый погромный шаг и веселый свободный пьяный говор проходящей компании. Компания миновала, я подумал было уже двинуться далее, как вдруг заметил, что внизу, в дощатом проломе под ногами, прямо в яме с нечистотами кто-то стоит. Первоначально я испугался, но, поняв, что тот, кто там стоит, тоже прячется, да и к тому же старик, окликнул его:

– Ты кто?

– А вы кто? – ответил старик.– Прячетесь вы…

– Да,– ответил я.

– Тогда залазьте сюда,– сказал старик,– вы явреи?

– Нет,– ответил я.

– Я к тому,– сказал старик,– что тут один яврей уже прячется в моем убежище… Все равно залазьте… В России и русскому поберечься не грех…

Рядом со стариком я заметил другого человека, пожилого и носатого.

– Найдут здесь,– перебил я юродивое бормотание старика, с тревогой прислушиваясь к вновь возникшим неподалеку голосам.

– Не найдут,– ответил старик,– а найдут, так пусть уж лучше здесь найдут, чем в другом месте,– сказал он убежденно.– Я Россию знаю… Вот ежели б тебя с перины стащили, тут не жди пощады, а здесь, может, и помилуют… Если в дерьме найдут, может, и помилуют… Ну-ка лезьте…

Мы с Машей и обоими стариками – юродивым и носатым – простояли в «Ноевом ковчеге» довольно долго, а сколько, точно не знаю. Несколько раз наверху слышался топот, голоса, однажды кто-то даже заглядывал, но нас не заметил. Стояли мы молча, затаив дыхание, даже юродивый старик притих. Лишь когда очередная опасность обходила нас, он мелко крестился. Наконец нас все-таки нашли и, хохоча, заставили выбраться.

– Вылазьте,– говорят,– дерьмоеды, или стрельнем из ружья, в дерьме потонете.

Наверху над нами вдоволь похохотали. Вид у нас действительно был веселый. С нас текло, нас била дрожь, да ко всему еще мы были в полной их власти. Старик-юродивый хохотал вместе с толпой. (Вокруг нас образовалась уже толпа, хоть первоначально было человек десять.) Мы с Машей молчали, а носатый старик чересчур сильно дрожал. Наверное, это и видоизменило кое у кого в толпе отношение к нам, ибо толпа любит, чтоб те, над кем она потешается и кто доставляет ей удовольствие, не проявляли строптивости и, находясь в ее власти, были ей благодарны за то, что, повеселившись, она по-славянски «отходит сердцем» и милует. Но мы, в отличие от юродивого, дурно знали славянскую душу и вместо того, чтоб смеяться над собой, молчали… Надо также добавить, что первоначально обнаружившая нас кучка пьяниц и в мятеже-то по-настоящему не участвовала, а занималась грабежом винных отделов продмагазинов и потому была не очень озлоблена. Но постепенно к ней примкнули и иные группы, в частности, отступившие от райотдела милиции и даже ведущие с собой наспех перевязанных рваными лоскутами рубах раненых.

– А ведь они евреи,– злобно крикнул, глядя на меня с Машей, кто-то из толпы,– а этот носатый и вовсе типичный жид…

– Мозги им на травку выпустить…– крикнул другой.

– Что вы, братцы, – заспешил старик-юродивый,– молодежь русская, а тот, с носом,– грек… У греков тоже носы будь-будь… Какие они явреи?… Яврей разве в дерьмо полезет?… Ему что бы послаще.– И старик начал ловко, по-скоморошьи скакать и ловко также коверкать язык на еврейский манер.

– Это грек, братцы… А еврей – это другой макар… Ему бы с Сарочкой, ах ты боже мой, под перину залезть… Ему б там еще одного абрамчика со страху вылепить… Ему бы курочку пожевать. А если испугается, так спешит желтые штаны надеть..

– А это зачем же? – зная заранее ответ, но вступив в игру, спросил из толпы чей-то веселый голос.

– Чтоб если желудок не выдержал,– скривился старик-юродивый,– на штанах не заметно было.

Толпа захохотала. Вообще, несмотря на то что старик-юродивый говорил вещи не новые и из устаревшего репертуаpa насмешек над евреями, говорил он так ловко и артистично, что даже самые угрюмые пьяные лица по-ребячьи расплылись от удовольствия, даже и раненые улыбались. (Впрочем, и раненые были пьяны.) Настроение толпы начало меняться, злоба исчезла, явилась детская дурашливость, поплыли по рукам изъятые в продмагазинах бутылки.

– Эй ты, грек носатый,– крикнул кто-то,– попей русской слезы христовой.

Но носатого так сковал страх, что он не нашел в себе силы ответить.

– А давай лучше я,– снова по-козлиному, по-скоморошьи прыгнул юродивый, вызвав опять волну смеха, и, перехватив бутылку, запрокинул ее, прижал к губам.