Место, куда я вернусь

Ее голова была повязана косынкой из какой-то разноцветной ткани, и теперь она сняла эту косынку, скорее даже сдернула ее, и резким, сердитым движением тряхнула головой с рассыпавшимися волосами. Косынку она швырнула на стул, но косынка упала, не долетев, и я шагнул вперед, чтобы ее поднять.

— Ах, оставьте ее! — сказала она.

Когда я все же поднял косынку и положил на стул, она даже не заметила этого.

— Знаете, — начала она внезапно, — я только что вспомнила — мне нужно еще кое-что сделать. Если не возражаете, мы прервемся, и…

Она умолкла.

— Конечно, — сказал я.

Некоторое время она стояла неподвижно, не глядя на меня, потом круто повернулась.

— Какая я врунья! — сердито воскликнула она.

Я, наверное, даже рот раскрыл от удивления.

— Во всяком случае, — продолжала она уже немного спокойнее, — себе-то я, черт возьми, могу не врать. Я для этого слишком стара.

Теперь она смотрела мне прямо в глаза, стоя метрах в трех от меня, своим обычным открытым взглядом, нисколько не затуманенным или неуверенным.

У меня вдруг пересохло в горле. Опустив глаза, я снова увидел тот комок грязи на загорелой коже ее левой лодыжки. Я заметил еще, что шнурок на этой ноге порвался и был снова связан узлом.

— Понимаете ли… — начала она очень ровным, даже равнодушным голосом, который я слышал словно издалека — или, точнее, который как будто ниоткуда не шел, а звучал только в моей собственной голове. — Я не знаю, интересно это вам или нет, но, по-моему, я сейчас чувствую в точности то же самое, что, наверное, должны были чувствовать те придворные дамы, когда герцог Сфорца устраивал для них это представление в парадном дворе при свете факелов.

Я почувствовал, что вздрогнул от неожиданности, — скорее даже не вздрогнул, а чуть шевельнулся и, заметив это, тут же снова замер в неподвижности.

— Какая я все-таки дура! — сказала она. — А ведь столько лет развожу лошадей.

На ее губах появилась ироническая усмешка, а потом открытая, по-девичьи невинная улыбка.

— И кого больше всего удивляет моя глупость, так это меня.

Она направилась в угол комнаты, к лестнице. Там она остановилась, положив руку на перила, и обернулась ко мне. Я стоял не двигаясь.

— Вы очень милы, — сказала она с той же немного иронической, но дружелюбной и открытой улыбкой. — Но не думайте, ради Бога, что вежливость вас к чему-то обязывает. Потому что я намерена сейчас подняться наверх, натянуть сапоги и скакать до тех пор, пока лошадь не будет вся в мыле, а потом принять холодный душ, опрокинуть в одиночестве стаканчик виски, как следует пообедать — если Люсиль успеет приготовить обед, — завалиться в постель и заснуть сном невинности, как и положено приличной даме средних лет.

С этими словами она, бесшумно поднимаясь в своих тапочках по ступенькам, быстро исчезла. Исчезла раньше, чем мои армейские ботинки успели сделать шаг по серовато-голубым плиткам пола в сторону лестницы.

Все происходившее казалось мне совершенно невероятным. Но это происходило, и я подумал, что ничего бы и не произошло, если бы я не увидел этого комка грязи, прилипшего к загорелой левой лодыжке изящной ноги в старой, поношенной тапочке.

В небольшом холле, куда вела лестница, я увидел свет, падавший из открытой двери. Она стояла спиной к двери у одного из широких, низких окон, выходивших на запад. Войдя в комнату, я остановился и замер — наверное, с застенчивым, робким видом, — пока она не обернулась. Она посмотрела на меня с той же улыбкой, теперь скорее дружелюбной, чем иронической, хотя и все еще спокойной, — в общем, в высшей степени естественной. Уголком глаза я заметил, что серое покрывало на большой, очень низкой кровати-платформе, стоявшей у стены напротив окна с открывающимся за ним пейзажем, аккуратно откинуто. Я подумал: сама ли она откинула его еще до того, как услышала мои шаги на лестнице? А может быть, горничная? Мои мысли дергались, как майский жук на ниточке. Неужели она всегда точно знает, что будет дальше?

— Одну минутку, — сказала она самым естественным тоном и открыла дверь, которая вела, как я понял, бросив туда беглый взгляд, в туалетную комнату.

Дверь за ней закрылась, а я все стоял, как парализованный, с тем же чувством нереальности происходящего, и никак не мог отделаться от нелепой мысли, что она знает все наперед. Я даже не обратил внимания на то, как выглядела эта большая комната, — у меня осталось только самое смутное впечатление, что она просторна, хорошо освещена и не заставлена мебелью. Потом я начал раздеваться, медленно и аккуратно складывая одежду на стуле. Из туалетной комнаты доносился слабый плеск воды. Осторожно, как будто боясь сломать что-то — может быть, себя самого, — я забрался в постель, стараясь не помять ее. Подоконники в комнате были низкие, и из постели я мог видеть обширные зеленые просторы за окном и весеннее небо, по которому плыли сверкающие белые облака.