Место, куда я вернусь

Я услышал, как открылась дверь туалетной комнаты. Миссис Джонс-Толбот стояла в двери, очень стройная и прямая, в длинном темно-сером шелковом халате — или в чем-то похожем на халат — с темно-красной отделкой и поясом, туго стягивающим стройную талию. Ее волосы с пробивающейся сединой были причесаны, а не растрепаны, как тогда, когда она сдернула с головы косынку и не глядя швырнула ее на стул.

Она посмотрела в открытое окно, и я сначала подумал, что она собирается задернуть занавески. Но потом понял, что она этого делать совсем не собиралась. Она просто посмотрела вдаль, а потом, стоя в потоке яркого света, медленно и глубоко вздохнула, подошла к двери, ведущей в холл, со спокойным, деловитым видом заперла ее на задвижку и направилась к кровати, где с таким же деловитым видом отключила телефон. Какую-то долю секунды она стояла, туго запахнувшись в халат (отнюдь не в ущерб ее фигуре) и положив руки на узел красного пояса, и глядела вниз, на кровать и заодно на меня, как будто я был частью кровати.

Я видел, как едва заметно шевелились ее пальцы на узле пояса, как будто хотели сделать что-то тайком от нее. Потом, вполне сознательно и решительно, они развязали узел. Но она не сбросила халат, не дала ему упасть на пол, а плавным движением выскользнула из него как-то вбок, все еще держа его между собой и кроватью, так что передо мной лишь на мгновение мелькнула белизна тела, которое я почему-то ожидал увидеть загорелым, и с обольстительной смесью женственной неловкости и грации нырнула под простыню.

Она легла у самого края кровати, придерживая рукой простыню у подбородка.

— О Господи, — сказала она тихо, чуть капризным, чуть ироническим тоном, — какая же я глупая старая курица!

Несколько секунд она лежала молча, а потом еще тише, но теперь уже без всякой иронии, сказала:

— Прошу вас, будьте со мной понежнее…

Было уже почти пять часов, когда я сидел один в большой гостиной, залитой светом из окна, выходившего на запад, и ждал. Она попросила меня подождать ее внизу, сказав, что не особенно любит заниматься разбором полетов, но не кажется ли мне, что будет вполне уместно, если мы выпьем по-дружески чашку чая. Она сказала, что у Люсиль сегодня свободный вечер, и отправилась на кухню, оставив меня в состоянии странно умиротворенной послелюбовной неги и смутного ощущения какой-то пустоты.

Потом она вдруг появилась — такая же энергичная, свежая, улыбчивая и сдержанная, как и всегда, — разлила чай и подвинула чашку к большой, загорелой руке со сломанными ногтями, которая каким-то таинственным образом оказалась моей.

— Сахару два куска? — спросила она. — Достаточно?

Сахару было достаточно, и я глотнул обжигающей жидкости, чтобы вернуть себе чувство реальности.

— Как я только что говорила, — заметила она небрежно, прихлебнув чаю, — не люблю заниматься разбором полетов, хотя должна сказать, что эта маленькая неожиданная и, могу добавить, единственная в своем роде шалость не может не навести вашу покорную слугу на кое-какие размышления. Но я хотела сказать другое — я всегда по достоинству ценю то, что в жизни стоит ценить. — Она задумалась. — Понимаете… Да нет, вы не понимаете, вы еще не успели этому научиться. Такая способность ценить то, что стоит ценить, — наверное, единственное, что остается до самого конца.

На это мало что можно было ответить.

— Я хотела сказать, что стоит это ценить или не стоит, но перед вами пожилая дама, которая только что впуталась в ужасную историю. И должна заявить со всей откровенностью, исключительно по собственной вине.

Я с некоторой растерянностью смотрел на нее, а она продолжала:

— Видите ли, я глубоко привязана к одному весьма достойному человеку моего возраста. Можно даже сказать, что я его люблю, — и льщу себя надеждой, что и он меня тоже. И вот теперь передо мной, дамой, как я привыкла думать, простодушной и прямодушной, возникла проблема. Я впуталась в историю и вдобавок впутала в нее еще одного человека. Мне нужно будет покаяться — но сначала я должна выяснить для себя, в чем именно должно состоять мое покаяние. Между прочим, вы хотите еще чаю.

Так оно и было.

Налив мне чаю, она своим звонким, не совсем британским и не совсем теннессийским голосом продолжала:

— Но это не ваша проблема, и я искренне надеюсь, что у вас, мой дорогой мальчик, никакой проблемы нет. Я хотела сказать вот что… — Тут она прихлебнула чаю, бросив на меня поверх чашки взгляд, неожиданно отстраненный и испытующий. — И я, возможно, никогда не сказала бы этого, если бы не произошло нечто весьма приятное, но… несколько осложняющее жизнь.

Она прихлебнула чаю, словно хотела подкрепить им свои силы.

— Я сейчас буду говорить дерзости. Я буду их говорить, потому что вы безусловно молодой человек с блестящим будущим — и, могу предположить, наделенный блестящими личными качествами, — и я не хотела бы, чтобы это будущее было испорчено. Даже по старым добрым классическим — нет, вернее, романтическим — мотивам. Вы, конечно, знаете Розу Каррингтон…

Я невольно вздрогнул.