Место преступления

Комната 317 была обставлена в духе суровой экономии, характеризующей многолетнее отношение государства к образовательным нуждам граждан, и эксплуатировалась с той пренебрежительной бесцеремонностью, с какой граждане издавна относятся к государственной собственности. Итак, я увидел две продавленные тахты, старый шкаф и стол, заваленный конспектами вперемешку с пищей. Еще там было несколько стульев и пара кресел. Пол покрывал отслоившийся от плинтусов бурый в рыжую крапинку палас, который тут и там украшали дыры от окурков и пятна от всяческих соусов и прочих субстанций органического происхождения. На открытом окне колыхалась пожелтевшая занавеска. Этот фон, такой привычный, что я зафиксировал его почти подсознательно, не выдерживал конкуренции с персоной Иво Мая, который сидел в кресле у окна, уставясь прямо на меня. Его побледневшее лицо выражало немалое изумление.

— Ну что? — сказал я. — Не ждал меня, приятель? Сиди-сиди, не вставай, — добавил я, хоть он явно не имел такого намерения. — Достаточно, если скажешь, где лежит то, что тебе не принадлежит.

— Ха-ха, — ответил Иво Май.

— Я в отличие от тебя не люблю насилия. Предпочитаю методы, более соответствующие нашей эпохе всеобщей терпимости и триумфа прав человека. Шантаж, принуждение и подкуп. Начнем с последнего.

Иво Май многозначительно закатил глаза, но ничего не ответил.

Я продолжал:

— Можешь ничего не говорить. Выслушай лучше мое предложение. Я работаю на одного человека, с которым тебя свяжу…

— Ха-ха, — бесцеремонно вставил Иво Май.

Он уже начинал меня злить.

— Послушай, ты, паршивец! — Я подошел, схватил его за шиворот… и только тут заметил, что между полами рубашки на уровне живота торчит рукоятка ножа — обыкновенного такого, тупого ножа, каким мажут бутерброды, — а черная ткань брюк явно влажная. — Скажи, что это костюм на Хэллоуин, — попросил я, резко отстранившись.

— Ха-ха, — закашлялся он и возвел очи горе. Он уже мало что воспринимал из реальности. Похоже было, ему куда как ближе — я бы сказал, метафизически ближе, — День поминовения усопших.

— Не говори ничего, я знаю, что делать. Сейчас позову ксендза, — соврал я, чтобы его успокоить. Костела я тут нигде поблизости не видел.

Упоминание о ксендзе словно отрезвило Мая. Взгляд его сделался напряженным, требовательным, горячечным, и он прошептал:

— Епископ… Епископа… Епископу…

— Друг мой, у тебя нет времени, чтобы выдвигать подобные требования.

— Я не хотел… — начал Иво Май и не закончил. Это были прекрасные слова — такие простые и универсальные; любому из нас хотелось бы вымолвить их перед смертью.

Я поспешно закрыл Иво Маю глаза, чтобы не видеть в них того угасающего света, о котором столько говорят в фильмах и пишут в книгах, и посвятил следующую минуту или две лихорадочным попыткам вспомнить хоть какую-нибудь молитву из тех, которым нас учили на уроках религии — то есть меня учили, все прочие дети молитвы уже знали: наверное, выучили в церкви, а может, даже и дома, но я жил в семье атеистов, антиклерикалов и святотатцев, которые велели мне ходить на эти уроки, чтобы не выделяться. Я, впрочем, тоже не хотел выделяться, только как-то оно не получалось. Может, я просто слишком старался? Скорее всего, у меня отсутствовало чутье, которое приходит с опытом: я даже на самых обыкновенных похоронах и то ни разу в жизни не был, хотя мы с дядей и ждали этого с большой надеждой, когда тетка купила мне костюм, попрощалась с нами и пошла в больницу, но, увы, она пережила и эту печальную превратность судьбы. Впрочем, у меня сложилось впечатление, что мои старания все-таки помогли покойному, который хотел столь благочестиво проститься с этим миром; как бы то ни было, самому мне они точно помогли, и хотя я по-прежнему ощущал дискомфорт, находясь в одном помещении с человеком, испустившим дух при неестественных (а для меня — еще и отягчающих) обстоятельствах, но уже мог спокойно заняться своей крысиной работой. Итак, я начал торопливо и беспорядочно (не от страха, а по привычке) перетряхивать комнату Иво Мая. Однако же ничего не нашел. То есть не нашел «Шоу лжецов», зато обнаружил другие занятные вещи: две машинописные рукописи под заглавием «Признание Эвелины» (одна сверху, другая в ящике), четверть шоколадки «Ведель» с малиновой начинкой, которую я тут же съел, а также мерзавчик с красно-оранжевой жидкостью, обозначенной на этикетке как «Рябиновая настойка». И когда я совсем уже собрался проверить, не врет ли этикетка, послышался деликатный стук в дверь.

Глава 10. Инцидент в кафе «Каприччо»

Я рефлекторно завинтил крышечку и спрятал бутылку в карман. Потом выглянул в открытое окно. Оно находилось в торцевой стене, но оборванный громоотвод развевался в ночной тьме недостижимо далеко. До земли было три этажа, причем первый — довольно высокий; никаких шансов улизнуть этим путем.