Место в мозаике

Любопытно, что об этой теории я тоже услышал от папы в ответ на вопрос о причинах моего странного беспамятства.

«А что же это были за травмы?» – спросил я. Нечасто бывало, чтобы он отвечал на оба вопроса, заданные подряд. Столь же редко случались проигрыши, следовавшие один за другим.

Мне тогда было почти пятнадцать. Мы мчались под гору, крутя педали велосипедов, и папа, протянув длинную руку, толкнул меня так, что я, вильнув, опрокинулся в придорожное болотце, разломав на лету пегую изгородь.

– Пегую, – отметила Мента.

– Пегую, – подтвердил Маат.

Это приключение отличалось от моего первого воспоминания лишь антуражем. Тогда, на рассвете осмысленного существования, я стоял в зоопарке возле вольера с белыми медведями, а папа кидал им кусочки булки, облепленной кунжутом. Это то немногое, что я помню.

«Спрашивай же», – нетерпеливо потребовал папа, не отрывая глаз от грязной воды, в которой, подобно ленивым ломтикам ананаса, кувыркались желтушные, изнемогавшие от жары полярные медведи.

Помню, что я испугался – знал уже, чего ждать от папы.

«Что же ты молчишь?» – спросил он, и в его голосе проступило напряженное, диковатое предвкушение.

«Почему они белые?» – ляпнул я и съежился. Да, я точно припоминаю, как втягивал голову в плечи.

Папа сверкнул глазами, готовый испепелить, облагодетельствовать меня зоологическим знанием.

«Это мимикрия, – удовлетворенно ответил он. – Окраска, сливающаяся с полярными снегами. Ты знаешь, что такое мимикрия?»

Я покачал головой.

«Так спроси!» – Он повысил тон, и я машинально задал вопрос, а он схватил меня за уши, выдернул из зоопарка с его медведями, каруселями и мороженым; он дернул меня к себе, вставил большие пальцы в мои слуховые проходы и провернул так глубоко, что свет померк, и последним, что я видел, была общипанная булка, которую папа, благо руки у него были теперь заняты, закусил и держал во рту.

Так начиналась наша нескончаемая викторина, призы в которой настолько отличались, что замыкались в иррациональное единство противоположностей. Начало, повторяю, условное – как и начало любой истории, предваренной периодом амнезии: с чего-то же начинается счет, и тьма, и свет, хотя бы с нуля, без углубления в небытие отрицательных чисел.

«Почему ты так делаешь, папа?» – спросил я однажды и невольно попятился.

«Но я же сумасшедший, сынок, – прогремел он в ответ с нотками удивленного удовольствия. – Как твоя мама, как твоя сестрица, жива она или нет. Как наверняка и ты сам».

Я получил объяснение самому важному, после чего мог либо мириться с положением дел, либо противиться ему – и в том, и в другом случае обрекая себя на жалкие ухищрения.

…Мы много гуляли. Бывало, что я ни о чем папу и не спрашивал. Он сам рассказывал мне о названиях трав и цветов, о повадках животных, об истории человечества, о круговороте воды, об особенностях отечественного менталитета. Он предлагал мне самостоятельно именовать животный и растительный мир. Я давал им названия, а он хохотал. Однажды он потребовал вопросов и выдержал неслыханную серию: одиннадцать штук в обойме. Не веря в случившуюся с ним метаморфозу, я спрашивал и спрашивал, и замирал от неизбежного страдания, в котором уже начинал находить извращенную прелесть. Папа отвечал пространно, длинными фразами, которые, перенесись они на бумагу, сложились бы в добрую страницу плотного текста. На двенадцатом вопросе он избил меня так, что я остался сидеть на скамейке, а папа отправился в аптеку, через дорогу – за йодом, пластырем и обезболивающими таблетками.

Он очень меня любил и всякий подобный раз заботился обо мне.

Я убил его с превеликим удовольствием.

Недавно один мой недолгий знакомец зарубил отца, и все ссылались на вопросы, достававшие Достоевского: вот как это так: при полном благополучии, в миру и согласии взять да и зарубить спящего старика топором? У меня таких вопросов никогда не было.

…И в этом ответ, отчего человеку паршиво.

3

Маат замолчал. Он должен был постареть после такого повествования, да он, напротив, помолодел, и гайка Менты Пипериты медленно покачивалась перед его остановившимся взором.

А Мента, в отличие от него, состарилась лет на двадцать, и теперь в горнице, заплеванной шелухой от ночного подсолнуха, друг против друга сидели два существа: чухонского вида старик в валенках, вполне себе крепкий, а еще безобразная мелочь, недомалеванное недоразумение, с дипломами и сертификатами, которые остались в гостиничном номере. Только гайка и свет, что излучали ее глаза.

Прохладный свет, не подающий надежды.

– Я никогда и никому не обещаю ничего, – предупредила Мента. – Я понятия не имею, смогу ли тебе помочь.

– А мне не нужно помогать, – хрипло отозвался Маат. – Это тебе нужна помощь.

– Такая? – Пиперита кивнула на чан.

– Это заключительный этап. Нет, он может и не понадобиться – даже странно. Я кое-что покажу тебе…

– Но счетные палочки ты мне разложишь? Я знаю, у тебя есть что-то такое простенькое. Может быть, кубики или какие-нибудь четки… нет, горошины разбегутся.

Маат почесал в затылке.