Место в мозаике

– Мой покровитель тебе, хозяюшка, известен, – пробасил Выморков. – Имею дерзновение изобразить.

– Это идола, что ли, который головы рубит? – презрительно скривился Холомьев.

– Тебе идол, а мне – светоч и заступник, – с достоинством ответил Брат Ужас.

– Холомьев, с каких это пор вы позволяете себе критику в моем присутствии? – заметила Ши строгим голосом. – Ведите себя прилично. Вы же человек почти что военной дисциплины.

– А-а, пропади оно, – протянул Холомьев и уже привычно выложил на стол ногу.

Каким бы ни казался он прежним, случившаяся метаморфоза вселяла отвращение и страх. Внутри Холомьева что-то сбилось, бородка зашла за бороздку; он изменялся ненатурально, фальшиво, через силу, но все же менялся. Трансформация еще не завершилась, и Холомьев выглядел, как чинный партийный активист, которому вдруг пришло в голову изобразить сумасшедшего. Получалось у него стыдно, неуклюже.

– Лично я буду Иисусом Христом, – сообщил Холомьев. – Таким же загадочным и недоступным. Буду делать, что вздумается. В каждом моем жесте будет суровая истина, но – тайная. Все, что мне нужно, это рубаха до полу и какой-нибудь веночек.

Брон, демонстративно включил телевизор, сделал звук погромче. Но фильм не вечен, он кончится, и что тогда? Удавиться? Человек, задохнувшийся в петле, выглядит особенно мерзко. Самоубийство только подчеркнет человечность, поскольку это, как с недавних пор стал думать Познобшин, самый естественный и разумный людской поступок.

На экране появился медведь. Он жрал ягоды и грибы; к нему тем временем уже приближался беззаботный вирусоноситель.

– А вы, Горобиц? – спросила Ши. – Какому божеству вы симпатизируете?

– Симпатизирую?! – Горобиц, до сих пор тихий, перестал бормотать; голос его сделался визгливым. – Симпатизирую! Симпатизирую!..

Он выскочил из-за стола и начал возбужденно метаться по комнате.

– Тише, мешаете, – недовольно буркнул Брон.

– Симпатизирую! … – кричал Горобиц. Больше от него ничего нельзя было добиться. Ши пришлось взять его голову в ладони и пристально посмотреть в глаза. Увидев в черных ямах собственное отражение, Горобец обмяк и сразу ушел во двор. Он не показывался до самого вечера.

– Меня только не трогайте, ладно? – попросил Познобшин, следя за экраном, с которого доносились вопли и вой. – Мне надоел этот театр.

– А мне казалось, что тебе нравится, – голос Ши дрогнул.

– Именно что казалось. Никто здесь не в состоянии выдумать что-то стоящее. Хорошо, что солипсизм – всего лишь несостоятельная гипотеза. Какие-то убогие фантазии. Представляю, что было бы…

– Что это такое, этот твой… псизм, как там его? – заинтересовался Выморков.

– Да вам не понять. Ну, скажем, так: то, что вообразили – то и есть.

– Суетная гордыня, – покачал головой Брат Ужас. – Есть только один, несозданный и невообразимый…

– Бросьте. Все знают, что вы траванулись какой-то химией и стали глючить. Вот и весь ваш несозданный.

Медведь на экране встал на дыбы. Начал подниматься и Выморков.

– Ну, еще не хватало! – рассердилась Ши. – Брон, немедленно извинись.

– Извиняюсь, извиняюсь, – пробормотал Познобшин. – Отстаньте от меня. Веревка, лейка… вы все… Кенгуру раздает лотерейные билеты – это нормально. Кенгуру раздает гондоны – это уже перебор. Вот канитель-то…

– Ка-а-кой кенгуру? – протянул Холомьев, кривляясь.

Брон не ответил. Ши присела рядом с ним.

– Потерпи еще чуть-чуть, до вечера, – попросила она шепотом. – Вспомни, что я тебе говорила. Что посоветовала. Не смотри на них.

Брон мрачно молчал. Вокруг простирались лунные поля; мелкие птицы, кувыркаясь в невесомости, распевали пошлые шлягеры. Сплошной мясной окрас, тайный и явный. Повеситься на сортирной веревке. Посмертное семяизвержение, загробное мочеиспускание. В лейку. Лейку забирает кенгуру, скачет поливать огород. Орошает бородатый овощ, тот раздувается, рычит… Летающая тарелка, опасаясь конца света, ведет прицельный огонь…

Не сыграть ли во внутренние органы, члены большого божественного тела? В глубине дуШи которого…

Тут закончился фильм. Подход к проблеме добра и зла оказался формальным. Добро, рассевшись по полицейским машинам, приехало слишком поздно. Брон выключил видео, настроился на телепрограмму. Но там объявили: "Растительная жизнь, программа Павла Лобкова", а это Брону было уже не интересно. Он вышел из комнаты, стараясь не слушать разорванные реплики, которые сливались в зловещий гул. В огороде чавкало и хлюпало, недавно прошел дождь. "Вот от кого остался процесс, – подумал Познобшин, – от Вавилосова. Насморк".

Он, не отдавая себе отчета, думал об Устине в прошедшем времени; если точнее – в Past Perfect. И ладно. Тоска и скука, посовещавшись, пришли, как казалось, уже навсегда.

Однако события последнего вечера заставили Брона ожить.

16